Браумюллер оторвался от пристального изучения едва одетой креольской танцовщицы.

– А разве ты уже научился разворачиваться? – поинтересовался он. – Я все думал, что ты умеешь ездить только по прямой, и то когда кто-нибудь другой держит баранку вместо тебя.

– Уж ты помолчи, Тео, – возразил я. – Шестого числа на гонках мы тебя разделаем под орех.

Браумюллер захлебнулся от хохота.

– Ну, так как же, Отто? – спросил я напряженно.

– Машина не застрахована, Робби, – сказал Кестер.

– Я буду ползти, как улитка, и гудеть, как сельский автобус. И всего лишь несколько километров по городу.

Отто прищурился так, что глаза его стали маленькими щелочками, и улыбнулся:

– Ладно, Робби, я не возражаю.

– Что же это, машина понадобилась тебе, вероятно, к твоему новому галстуку? – спросил подошедший Ленц.

– Заткнись, – ответил я и отодвинул его в сторону.

Но он не отставал.

– А ну, покажись-ка, деточка! – он ощупал шелковую ткань галстука. – Великолепно. Наш ребенок становится записным пижоном. Похоже, что ты собираешься на смотрины невесты.

– Сегодня ты, фокусник-трансформатор, меня не разозлишь, – сказал я.

– Смотрины невесты? – Фердинанд Грау поднял голову. – А почему бы ему и не присмотреть себе невесту? – Он оживился и обратился ко мне: – Так и поступай, Робби. Это по тебе. Для любви необходима известная наивность. У тебя она есть. Сохрани же ее. Это дар божий. Однажды утратив ее, уже не вернешь никогда.

– Не принимай все это слишком близко к сердцу, – ухмылялся Ленц. – Родиться глупым не стыдно; стыдно только умирать глупцом.

– Молчи, Готтфрид, – Грау отмел его в сторону одним движением своей могучей лапищи. – О тебе здесь нет речи, обозный романтик. О тебе жалеть не придется.

– Валяй, Фердинанд, высказывайся, – сказал Ленц. – Высказаться – значит облегчить душу.

– Ты симулянт, – заявил Грау, – высокопарный симулянт.

– Все мы такие, – ухмыльнулся Ленц. – Все мы живем только иллюзиями и долгами.

– Вот именно, – сказал Грау, поднимая густые клочкастые брови, и по очереди оглядел всех нас. – Иллюзии от прошлого, а долги в счет будущего. – Потом он опять повернулся ко мне: – Наивность, сказал я, Робби. Только завистники называют ее глупостью. Не обижайся на них. Это не недостаток, а, напротив достоинство.

Ленц попытался что-то сказать, но Фердинанд уже продолжал снова:

– Ты ведь знаешь, что я имею в виду: простую душу, еще не изъеденную скепсисом и сверхинтеллигенгностью. Парцифаль был глуп. Будь он умен, он никогда не завоевал бы кубок святого Грааля. Только глупец побеждает в жизни, умник видит слишком много препятствий и теряет уверенность, не успев еще ничего начать. В трудные времена наивность – это самое драгоценное сокровище, это волшебный плащ, скрывающий те опасности, на которые умник прямо наскакивает, как загипнотизированный. – Он сделал глоток и посмотрел на меня огромными глазами, которые, словно куски неба, светились на его изборожденном морщинами лице. – Никогда не старайся узнать слишком много, Робби! Чем меньше знаешь, тем проще жить. Знание делает человека свободным, но несчастным. Выпьем лучше за наивность, за глупость и за все, что с нею связано, – за любовь, за веру в будущее, за мечты о счастье; выпьем за дивную глупость, за утраченный рай!

Он сидел, отяжелевший и громоздкий, словно внезапно погрузившись в себя, в свое опьянение, этакий одинокий холм неисповедимой тоски. Его жизнь была разбита, и он знал, что ее уже не наладить… Он жил в своей большой студии, и его экономка стала его сожительницей.

Это была суровая грубоватая женщина, а Грау, напротив, несмотря на свое могучее тело, был очень чувствителен и несдержан. Он никак не мог порвать с ней, да теперь это, вероятно, было уже безразлично для него. Ему исполнилось сорок два года.

Хоть я и знал, что все это от опьянения, но мне становилось как-то не по себе, когда я видел его таким. Он встречался с нами не часто и пил в одиночестве в своей мастерской. А это быстро ведет к гибели.

Мгновенная улыбка промелькнула на его лице. Он сунул мне в руку бокал:

– Пей, Робби. И спасайся. Помни о том, что я тебе говорил.

– Хорошо, Фердинанд.

Ленц завел патефон. У него была коллекция негритянских песен. Он проиграл нам некоторые из них: о Миссисипи, о собирателях хлопка, о знойных ночах и голубых тропических реках.

Патриция Хольман жила в большом желтом доме, отделенном от улицы узкой полосой газона. Подъезд был освещен фонарем. Я остановил кадилляк. В колеблющемся свете фонаря машина поблескивала черным лаком и походила на могучего черного слона.

Я принарядился: кроме галстука, купил новую шляпу и перчатки, на мне было длинное пальто Ленца – великолепное серое пальто из тонкой шотландской шерсти. Экипированный таким образом, я хотел во что бы то ни стало рассеять впечатление от первой встречи, когда был пьян.

Я дал сигнал. Сразу же, подобно ракете, на всех пяти этажах лестницы вспыхнул свет. Загудел лифт. Он снижался, как светлая бадья, спускающаяся с неба. Патриция Хольман открыла дверь и быстро сбежала по