— Какая безвкусица, — сказал Равик.
— Согласен, — ответил садовник без всякого удивления.
Равик пошел дальше. Три месяца… три года… три дня… Что такое время? Все и ничто. Каштаны уже в цвету, а тогда на них не было ни листочка; Германия опять нарушила договоры и полностью оккупировала Чехословакию; эмигрант Йозеф Блюменталь в припадке истерического хохота застрелился перед дворцом Лиги Наций в Женеве; сам он за это время перенес воспаление легких, и болезнь все еще дает себя знать. Тогда он находился в Бельфоре и носил фамилию Гюнтер… И вот он снова в Париже, и вечер мягок, как грудь женщины, и кажется — иначе и не может быть. Все принимается со спокойствием обреченности — этим единственным оружием беспомощности. Небо всегда и везде остается одним и тем же, распростертое над убийством, ненавистью, самоотверженностью и любовью, наступает весна, и деревья бездумно расцветают вновь, приходят и уходят сливово-синие сумерки, и нет им дела до паспортов, предательства, отчаяния и надежды. Как хорошо снова оказаться в Париже, не спеша идти по улице, окутанной серебристо-серым светом, ни о чем не думать… До чего он хорош, этот час, еще полный отсрочки, полный мягкой расплывчатости, и эта грань, где далекая печаль и блаженно-счастливое ощущение того, что ты еще просто жив, сливаются воедино, как небо и море на горизонте: первый час возвращения, когда ножи и стрелы еще не успели вонзиться в тебя… Это редкое чувство единения с природой, ее широкое дыхание, идущее далеко и издалека, это пока еще безотчетное скольжение вдоль дороги сердца, мимо тусклых огней фактов, мимо крестов, на которых распято прошлое, и колючих шипов будущего, цезура, безмолвное парение, короткая передышка, когда, весь открывшись жизни, ты замкнулся в самом себе… Слабый пульс вечности, подслушанный в самом быстротечном и преходящем…
Морозов сидел в «Пальмовом зале» отеля «Энтернасьональ». Перед ним стоял графин вина.
— Борис!.. Здорово, старина, — сказал Равик. — Кажется, я попал как нельзя более кстати. Это «вуврэ»?
— Оно самое. Урожай тридцать четвертого года. Сладкое и густое. Хорошо, что ты вернулся… Сколько ты отсутствовал. Месяца три?
— Да. На этот раз дольше, чем обычно. Морозов позвонил в старомодный настольный колокольчик, похожий на те, какими звонят служки в деревенских церквах. В «катакомбе» провели электричество, но электрических звонков там не было. Да и вряд ли стоило их заводить: эмигранты вообще старались привлекать к себе поменьше внимания.
— Как тебя теперь зовут? — спросил Морозов.
— По-прежнему Равик. Полиции я известен под другими именами. Называл себя Воцеком, Нойманом, Гюнтером… Не знаю почему, но фамилия Равик мне особенно нравится. Не хочу с ней расставаться.
— Они не пронюхали, что ты жил здесь?
— Конечно, нет.
— Ясно. А то непременно устроили бы облаву. Можешь опять остановиться здесь. Твоя комната свободна.
— Хозяйка знает обо всем?
— Нет. Никто ни о чем не знает. Я сказал, что ты уехал в Руан. Твои вещи у меня в комнате.
Появилась официантка с подносом.
— Кларисса, принесите рюмку для мсье Равика, — сказал Морозов.
— Ах, это вы, мьсе Равик! — Зубы девушки сверкнули в улыбке. — Снова к нам? Я не видела вас больше полугода, мсье.
— Всего каких-нибудь три месяца, Кларисса.
— Не может быть! А я-то думала, что прошло полгода.
Она ушла. Вскоре появился кельнер в засаленном кителе с рюмкой в руке. Он обходился без подноса, так как работал в «катакомбе» давно и мог позволить себе такую вольность. По его лицу Морозов понял, что сейчас последуют ненужные расспросы, и предупредил его.
— А ну-ка, Жан, скажи, сколько времени мы не видели мсье Равика? Только смотри не ошибись!
— Что вы, мсье Морозов! Неужели вы думаете, что я этого не помню? Я помню все с точностью до одного дня. С тех пор прошло ровно… — он по-актерски выдержал паузу, улыбнулся и докончил: — Четыре с половиной недели.
— Верно, — отозвался Равик, прежде чем Морозов успел что-либо сказать.
— Верно, — повторил Морозов.
— Ну еще бы! Я никогда не ошибаюсь.
Жан исчез.
— Не стоило его разочаровывать, Борис.
— Ты прав, не стоило. Я только хотел показать тебе, что время, ставшее прошлым, утрачивает в сознании людей всякую реальность. Оно утешает, пугает и внушает безразличие. Поручика Бельского из Преображенского гвардейского полка я потерял из виду в Москве в 1917 году. Мы были друзьями. Он бежал на север через Финляндию. Мой путь лежал через Маньчжурию и Японию. Когда мы встретились с ним через восемь лет, мне казалось, что в последний раз я видел его в 1919 году в Харбине, а он утверждал, что это было в 1921 году в Хельсинки. Разница в два года… и в несколько тысяч километров. — Морозов разлил вино по рюмкам. — Ну а тебя тут все-таки узнают. Ты не почувствовал себя как на родине?
Равик выпил. Вино было легким и холодным.
— В Швейцарии я однажды оказался совсем близко от немецкой границы, — сказал он. — Прямо рукой подать, неподалеку от Базеля. Одна сторона шоссе швейцарская, другая — немецкая. Я стоял на швейцарской стороне и ел вишни. А косточки сплевывал в Германию.
— И от этого ты почувствовал себя ближе к родине?
— Нет. Никогда я не был так далек от нее.
Морозов усмехнулся.
— Понимаю. Как тебе жилось?
— Как всегда. Но все стало гораздо труднее. Охрана границы усилена. Меня поймали один раз в Швейцарии, другой раз во Франции.
— Почему ты не давал знать о себе?
— Не знаю, что удалось разнюхать полиции. На них иной раз находит. Зачем подвергать опасности других? Ведь все наши алиби в конце концов не так уж безупречны. Лучше придерживаться старого солдатского правила: залечь и не шевелиться. А ты ждал писем?
— Я-то не ждал.
Равик посмотрел на него.
— Письма, — сказал он. — Что письма? Какая от них польза?
— Никакой.
Равик достал из кармана пачку сигарет.
— Странно, как все меняется в твое отсутствие.
— Не выдумывай, — возразил Морозов.
— Я вовсе не выдумываю.
— Всегда хорошо там, где нас нет. Вернешься на старое место, и все тебе кажется другим. А потом принимает прежний вид.
— Иной раз да, а иной раз и нет.
— Ты выражаешься довольно туманно. Но хорошо, что ты так просто ко всему этому относишься. Сыграем в шахматы? Профессор, мой единственный достойный противник, умер. Леви уехал в Бразилию — ему там обещали место кельнера. Сегодняшняя жизнь несется чертовски быстро. Ни к чему не следует привыкать.
— Верно, не следует.
Морозов внимательно посмотрел на Равика.
— Ты меня, кажется, не так понял.
— И ты меня тоже. Не уйти ли нам из этой пальмовой могилы? Я не был здесь три месяца, но тут по- прежнему воняет кухней, пылью и страхом. Когда тебе надо быть в «Шехерезаде»?
— Сегодня я вообще туда не пойду. У меня свободный вечер.
