— Он сказал тебе правду.

— Он даже не сказал мне, куда тебя отправили. Иначе я бы тут же…

— Потому он и не сказал тебе всего. Так лучше.

— Почему ты звонишь из бистро? Почему не приехал ко мне?

— Я не могу приехать. У меня совсем нет времени. Еле уговорил полицейского забежать сюда на минутку. Жоан, не сегодня-завтра меня доставят к швейцарской границе и… — Равик посмотрел через стекло телефонной будки: полицейский, прислонившись к стойке, с кем-то разговаривал, — я сразу же вернусь оттуда. — Он выдержал паузу. — Жоан…

— Я еду к тебе. Немедленно. Скажи только — где ты?

— Не успеешь. До меня полчаса езды. А остались считанные минуты.

— Задержи полицейского! Дай ему денег! Я привезу с собой деньги!

— Нет, Жоан… Не надо… Так проще. Так лучше.

Он слышал в трубке ее дыхание.

— Ты не хочешь видеть меня?

Это было невыносимо. Не следовало звонить, подумал он. Разве можно что-нибудь объяснить, когда не смотришь друг другу в глаза?

— Я ничего так не хочу, как увидеть тебя, Жоан.

— Тогда приезжай! Приезжай вместе с полицейским!

— Это невозможно. Нам пора кончать разговор. Скажи лучше, что ты сейчас делаешь?

— Не понимаю. О чем ты спрашиваешь?

— Я разбудил тебя? Как ты одета?

— Я еще в постели. Очень поздно вернулась домой. Могу быстро одеться и сразу же приехать.

Поздно вернулась домой… Понятно! Все идет своим чередом, даже когда тебя сажают в тюрьму. Как скоро все забывается. Постель, сонная Жоан, волосы, буйно разметавшиеся по подушке, на стульях чулки, белье, вечернее платье — все это мелькает перед глазами… Запотевшее от дыхания стекло телефонной будки; где-то бесконечно далеко голова полицейского, плывущая, как рыба в аквариуме… Равик сделал над собой усилие.

— Мне пора кончать разговор, Жоан.

Он услышал ее срывающийся голос:

— Но ведь это невозможно. Ты не можешь уйти просто так, и я совсем не буду знать, где ты и что с тобой…

Выпрямилась в постели, отбросила подушку, в руке телефонная трубка, как оружие самозащиты и как враг… Ее плечи, ее глубокие, потемневшие от волнения глаза…

— Не на войну же я отправляюсь. Я должен съездить в Швейцарию и скоро вернусь. Вообрази, будто я деловой человек и хочу продать Лиге Наций крупную партию пулеметов.

— Когда ты вернешься, все начнется сначала.

Я умру от страха.

— Повтори еще раз, что ты сказала.

— Да, умру! — В ее голосе зазвучали гневные нотки. — Обо всем я узнаю последней. Вебер может тебя посещать — я не могу! Морозову ты звонил — мне нет. А теперь ты и вовсе уходишь…

— Боже мой, — сказал Равик. — Не будем ссориться, Жоан.

— Я и не думаю ссориться. Я лишь говорю то, что есть.

— Ладно. Мне пора кончать разговор. До свидания, Жоан.

— Равик! — крикнула она. — Равик!

— Что, Жоан?

— Возвращайся! Приезжай обратно! Я погибну без тебя!

— Я вернусь.

— Обещай… Обещай мне…

— До свидания, Жоан. Я скоро вернусь. Равик постоял с минуту в тесной и душной будке. Потом заметил, что все еще держит трубку в руке. Он открыл дверь. Полицейский взглянул на него.

— Поговорили? — спросил он с добродушной усмешкой.

— Да.

Они снова сели за столик. Равик допил свой коньяк. Не надо было звонить, подумал он. До этого я был спокоен. А теперь все во мне перевернулось. Да и что мог дать телефонный разговор? Ровным счетом ничего. Ни мне, ни Жоан. Его так и подмывало вернуться в будку, позвонить снова и сказать все, что он, собственно, хотел сказать. Объяснить, почему он не может увидеться с ней. Объяснить, что он не хочет показаться в таком виде, предстать перед ней в обличии грязного арестанта. Но он выкрутится и на этот раз, и все будет по-прежнему.

— Пожалуй, нам пора идти, — сказал полицейский.

— Пошли…

Равик подозвал кельнера.

— Дайте мне две бутылки коньяку, газеты, какие у вас есть, и десять пачек «Капорал». И принесите счет.

Он посмотрел на полицейского.

— Вы мне позволите взять все это в тюрьму?

— Человек есть человек, — ответил полицейский.

Кельнер принес коньяк и сигареты.

— Откупорьте, пожалуйста, — попросил Равик, аккуратно рассовывая пачки сигарет по карманам.

Бутылки он заткнул пробками так, чтобы их можно было открыть без штопора, и сунул во внутренний карман пальто.

— Ловко это у вас получается, — сказал полицейский.

— Привычка, как ни прискорбно. Скажи мне кто-нибудь в детстве, что на старости лет я буду снова играть в индейцев, — ни за что бы не поверил.

Поляк и писатель страшно обрадовались коньяку. Водопроводчик спиртного не признавал. Он пил только пиво и уверял, что лучшего, чем в Берлине, нигде не найти. Равик лежал на койке и читал газеты. Поляк не читал, он вообще не знал ни слова по-французски. Он курил и был счастлив. Ночью водопроводчик расплакался. Равик проснулся от сдавленных всхлипываний и лежал неподвижно, уставившись в маленькое оконце, за которым мерцало бледное небо. Он не мог уснуть даже после того, как водопроводчик утих. Слишком хорошо жил раньше, подумал он. Всего было вдоволь, теперь все исчезло, вот и тоскует.

Равик возвращался с вокзала грязный и усталый. Тринадцать часов он провел в душном вагоне среди людей, от которых несло чесноком, среди охотников с собаками, женщин, державших на коленях корзины с курами и голубями… А до этого он находился три месяца на границе…

Вечерело… Какое-то странное поблескивание в сумерках привлекло его внимание. Ему показалось, что вокруг Рон Пуэн расставлены зеркала, улавливающие и отражающие скудный свет поздних майских сумерек.

Он остановился и вгляделся пристальнее. Это и в самом деле были зеркальные пирамиды. Длинной вереницей призраков тянулись они за клумбами тюльпанов.

— Что это такое? — спросил он садовника, разравнивавшего свежевскопанную клумбу.

— Зеркала, — ответил тот, не поднимая глаз.

— Сам вижу, что зеркала. Но до моего отъезда из Парижа я их не видел.

— Давно это было?

— Три месяца назад.

— Три месяца!.. Их поставили на прошлой неделе. По случаю приезда английского короля. Пусть себе глядится.