— Выпьем за коммерцию! Чем бы оказался мир без морали дельцов? Сборищем преступников, идеалистов и бездельников.
— Тебе нужна девушка, — сказала Роланда. — Могу позвонить Кики. Она очень хороша. Двадцать один год.
— Вот как. И ей двадцать один год. Нет, такие уже не для меня. — Равик снова наполнил свою рюмку. — Роланда, о чем ты думаешь перед сном?
— Чаще всего ни о чем. Слишком устаю.
— А когда не очень устала?
— О Туре.
— Почему о Туре?
— Там у меня тетка. У нее дом с магазином. Дважды я платила за него по закладной. Когда она умрет — ей семьдесят шесть, — дом достанется мне. Тогда я перестрою магазин под кафе. Светлые обои в цветочках, три музыканта — пианино, скрипка, виолончель, в глубине — бар. Небольшой, но изящный. Дом расположен в хорошем квартале. Думаю, что за девять с половиной тысяч франков смогу его прилично обставить, приобрету даже гардины и люстры. Кроме того, на первых порах хочется иметь в запасе тысяч пять. Ну и, конечно, квартирная плата с жильцов верхних этажей. Вот о чем я думаю.
— Ты родилась в Туре?
— Да, но никому не известно, где я находилась потом. Если дело пойдет на лад, никто и не станет интересоваться. Деньги прикрывают все.
— Не все, но многое. — Равик почувствовал какую-то тяжесть в висках и стал говорить медленнее. — С меня, пожалуй, хватит, — сказал он, расплачиваясь. — В Туре ты выйдешь замуж, Роланда?
— Не сразу, через несколько лет. У меня там есть друг.
— Ездишь к нему?
— Изредка. Время от времени он пишет мне. По другому адресу, разумеется. Он женат, но жена в больнице. Туберкулез. Врачи говорят, еще год-два протянет — не больше. И тогда он свободен.
Равик встал.
— Благослови тебя Бог, Роланда. Ты рассуждаешь здраво.
Она доверчиво улыбнулась, соглашаясь с ним. На ее ясном, свежем лице не было и тени усталости, словно она только что проснулась. Она знала, чего хочет. Жизнь не была для нее загадкой.
Небо над городом посветлело. Дождь прошел. На углах улиц маленькими бронированными башнями стояли писсуары. Швейцар исчез, ночь улетучилась. Начинался день, и толпы торопливых парижан устремлялись к метро, точно к глубокой пропасти, куда бросаешься, чтобы принести себя в жертву некоему сумрачному божеству.
Женщина порывисто приподнялась на диване. Она не закричала — только приподнялась с легким, приглушенным возгласом, оперлась на локти и замерла.
— Спокойно, не бойтесь, — сказал Равик. — Это я. Тот самый, кто привел вас сюда несколько часов назад.
Женщина облегченно вздохнула. Равик с трудом мог разглядеть ее. Горящие электрические лампочки и утро, вползавшее в окно, наполняли комнату желтовато-бледным болезненным светом.
— Я думаю, теперь уже можно погасить, — сказал он и повернул выключатель.
Он снова явственно ощутил, как хмель мягкими ударами отдается у него в голове.
— Хотите позавтракать? — спросил он.
Равик уже забыл о ней, а когда брал внизу ключ, подумал, что она уже ушла. Он охотно избавился бы от нее. Он изрядно выпил — границы сознания раздвинулись, лязгающая цепь времени распалась, властные и бесстрашные воспоминания и мечты обступили его. Ему хотелось остаться одному.
— Будете пить кофе? — спросил он. — Только его и умеют здесь готовить.
Женщина отрицательно покачала головой. Он вгляделся в нее внимательнее.
— Что-нибудь случилось? Кто-нибудь сюда заходил?
— Нет.
— Но что-то наверняка произошло! Почему вы уставились на меня, как на привидение?
Ее губы болезненно искривились.
— Запах, — проговорила она.
— Запах? — непонимающе повторил Равик. — Ведь водка не пахнет, вишневка и бренди тоже. А сигареты вы и сами курите. Чего тут пугаться?
— Я не о том…
— Так о чем же?
— Это тот же… тот же запах…
— Ах, вот оно что! Вы, наверно, про эфир, — сказал Равик, которого вдруг осенило. — Эфир?
Она кивнула.
— Вас когда-нибудь оперировали?
— Нет… но…
Равик не слушал больше. Он открыл окно.
— Сейчас проветрится. А пока что выкурите сигарету.
Равик прошел в ванную и открыл кран. В зеркале он увидел свое лицо. Несколько часов назад он точно так же стоял здесь. За это время умер человек. Но что тут особенного? Ежеминутно умирают тысячи людей. Так свидетельствует статистика. В этом тоже нет ничего особенного. Но для того, кто умирал, его смерть была самым важным, более важным, чем весь земной шар, который неизменно продолжал вращаться.
Равик присел на край ванны и снял туфли. Всегда одно и то же. Немая власть вещей. Тривиальность и пошлая привычка, а вокруг так и мельтешат и проносятся блуждающие огоньки. Цветущий берег сердца у водоемов любви… Но кем бы ты ни был — поэтом, полубогом или идиотом, все равно, — каждые несколько часов ты должен спускаться с неба на землю, чтобы помочиться. От этого не уйти. Ирония природы. Романтическая радуга над рефлексами желез, над пищеварительным урчанием. Органы высшего экстаза заодно организованы для выделения… Какая-то чертовщина! Равик швырнул туфли в угол. Ненавистная привычка раздеваться! Даже от нее не уйти. Это понятно только живущим одиноко. Проклятая покорность, разъедающая душу. Он уже часто спал одетым, чтобы преодолеть эту покорность, но всякий раз это было только отсрочкой. От нее не спастись.
Равик стал под душ. Прохладная вода струилась по коже. Он глубоко вздохнул, потом завернул кран и вытерся. Утешает только самое простое. Вода, дыхание, вечерний дождь. Только тот, кто одинок, понимает это. Тело, благодарное воде. Легкая кровь, стремительно несущаяся по темным жилам. Отдых на лугу. Березы. Белые летние облака. Небо юности. Куда девались все треволнения сердца? Они заглохли в мрачной суетности бытия.
Он вернулся в комнату. Женщина забилась в угол дивана, натянув одеяло до подбородка.
— Холодно? — спросил он.
Она покачала головой.
— Боитесь?
Она кивнула.
— Меня?
— Нет.
— Города за окном?
— Да.
Равик закрыл окно.
— Благодарю, — сказала она.
Он посмотрел на ее затылок, на плечи. Чье-то дыхание. Частичка чужой жизни… Но все-таки жизни, тепла… Не окостеневшее тело. Что может дать один человек другому, кроме капли тепла? И что может быть больше этого?
Женщина, глядя на Равика, нервно передернула плечами. Он почувствовал, как схлынула волна смятения, пришла глубокая, невесомая прохлада. Напряжение исчезло. Открылась даль. Словно он провел
