— Целых две недели?
— Это не так уж долго. А что?
— Где же взять такие деньги?
— Может быть, вас удастся выписать немного раньше.
— Вы думаете, я смогу расплатиться? У меня нет таких денег. Очень уж дорого — тридцать франков в сутки.
— Кто вам сказал?
— Сестра.
— Какая? Конечно, Эжени…
— Да. Она сказала, что за операцию и бинты придется платить отдельно. Это дорого?
— За операцию вы уже заплатили.
— Сестра говорит, этого далеко не достаточно.
— Сестра не знает всего, Люсьенна. Лучше спросите как-нибудь у доктора Вебера.
— Мне хотелось бы узнать поскорее.
— Зачем?
— Тогда легче рассчитать, сколько придется отрабатывать. — Люсьенна посмотрела на свои тонкие, исколотые иглой пальцы. — Еще за комнату надо заплатить. За целый месяц. Я пришла сюда тринадцатого. Пятнадцатого надо было предупредить хозяйку, что я съезжаю. А так придется платить за целый месяц, и хоть бы было за что.
— Вам никто не помогает?
Люсьенна взглянула на него. Внезапно лицо ее постарело лет на десять.
— Сами ведь все понимаете, доктор! Он только злится. Сказал мне: «Не думал, что ты такая дура! А то не стал бы связываться».
Равик кивнул. Все это было не ново.
— Люсьенна, — сказал он. — Попробуем получить что-нибудь с женщины, которая сделала вам аборт. Виновата она. Вы только должны назвать ее.
Девушка встрепенулась. Всем своим существом она приготовилась к отпору.
— Полиция? Нет! Еще сама влипну.
— Никакой полиции. Мы только пригрозим этой женщине.
Она горько усмехнулась.
— Угрозами ничего не добьетесь. Она железная. Пришлось уплатить ей триста франков. А что получилось?.. — Люсьенна оправила кимоно. — Некоторым просто не везет, — спокойно добавила она, словно говорила не о себе, а о ком-то постороннем.
— Неправда, — ответил Равик. — Вам здорово повезло.
В операционной он застал Эжени. Она до блеска начищала никелированные инструменты. Это было одно из ее любимых занятий. Работа поглотила ее настолько, что она не услышала, как он вошел.
— Эжени, сказал он.
Она вздрогнула и обернулась.
— Ах, это вы! Вечно вы пугаете меня!
— Не думал, что я такая важная персона. А вот вам не следовало бы пугать пациентов разговорами о гонорарах и плате за лечение.
Эжени выпрямилась и застыла с тряпкой в руке.
— Ах, вот оно что! Эта паршивая проститутка уже насплетничала вам…
— Эжени, — сказал Равик. — Среди женщин, ни разу не спавших с мужчиной, больше проституток, чем среди тех, для кого это стало горьким куском хлеба. Я уже не говорю о замужних. Кроме того, девушка не насплетничала. Просто вы испортили ей день, вот и все.
— А хотя бы и так! Какие нежности! При ее-то образе жизни…
Эх ты, ходячий катехизис морали, подумал Равик. Омерзительная спесивая ханжа. Что знаешь ты об одиночестве этой маленькой модистки, которая отважилась прийти к акушерке, погубившей ее подругу, — прийти в ту же клинику, где подруга умерла? А сейчас она твердит лишь одно: «А что мне оставалось?» и «Как мне за все расплатиться?..»
— Вышли бы вы замуж, Эжени, — сказал Равик. — За вдовца с детьми. Или за владельца похоронного бюро.
— Мсье Равик, — с достоинством произнесла сестра. — Не угодно ли вам не вмешиваться в мою личную жизнь? Иначе мне придется пожаловаться доктору Веберу.
— Вы это и так делаете с утра до вечера. — Равик не без радости заметил, что на скулах у нее проступили красные пятна. — Эжени, почему набожные люди так нетерпимы? Самый легкий характер у циников, самый невыносимый — у идеалистов. Не наталкивает ли это вас на размышления?
— Слава Богу, нет.
— Так я и думал. А теперь отправлюсь к дочерям греха. В «Озирис». Сообщаю об этом на всякий случай, — вдруг понадоблюсь доктору Веберу.
— Сомневаюсь, чтобы вы могли ему понадобиться.
— Быть девственницей еще не значит быть ясновидящей. А вдруг я ему понадоблюсь? Пробуду там примерно до пяти. Затем отправлюсь к себе в отель.
— Тоже мне отель, еврейская лавочка!
Равик обернулся.
— Эжени, не все беженцы евреи. И даже не все евреи — евреи. А иной раз евреем оказывается тот, о ком этого и не подумаешь. Я даже знавал одного негра-еврея. Ужасно одинокий был человек. Любил только одно — китайскую кухню. Вот как бывает на свете.
Сестра ничего не ответила. Она продолжала нещадно надраивать никелированный поднос, и без того уже начищенный до блеска.
Равик сидел в бистро на улице Буасьер и смотрел сквозь мокрое от дождя стекло, когда внезапно заметил на улице человека. Это было словно удар кулаком в живот. В первое мгновение он ощутил только шок, еще не понимая толком, что произошло… Но в следующую же секунду, резко отодвинув столик, он вскочил и опрометью ринулся через переполненный зал к выходу.
Кто-то схватил его за руку. Равик обернулся.
— Что? — непонимающе спросил он. — Что?
Это был кельнер.
— Вы не расплатились, мсье.
— Что?.. Ах, да… Я вернусь… — он вырвал руку.
Кельнер залился краской.
— У нас так не полагается!..
— Вот…
Равик выхватил из кармана кредитку, сунул ее кельнеру и распахнул дверь. Выбравшись из толпы, он свернул направо за угол и бросился бегом по улице Буасьер.
Кто-то выругался ему вдогонку. Он опомнился, перешел на шаг и, стараясь не привлекать к себе внимания, пошел быстро, как только мог. Это невозможно, думал он, совершенно невозможно, я сошел с ума. Это невозможно! Лицо, его лицо… видимо, просто случайное сходство, какое-то дьявольское, проклятое сходство, нелепая игра больного воображения… Он не может быть в Париже! Его лицо… он в Германии, в Берлине; оконное стекло залито дождем, ничего нельзя было разглядеть толком — я ошибся, наверняка, ошибся…
Он спешил дальше и дальше, проталкивался сквозь толпу, хлынувшую из кино, всматривался в лицо каждого мужчины, которого обгонял, заглядывал под шляпы… Ему отвечали кто недоуменным, кто возмущенным взглядом… Дальше, дальше… другие лица, другие шляпы, серые, черные, синие, он обгонял их, он оборачивался, он пристально вглядывался…
На перекрестке авеню Клебер Равик остановился. Женщина… Женщина с пуделем, внезапно вспомнил он. Этот шел следом за ней.
Женщину с пуделем он давно уже обогнал. Он повернул обратно. Еще издалека завидев женщину с
