— Нет. Но она знает адрес Вебера. Он у них официально практикующий врач. Впрочем, Роланда скоро уходит из «Озириса».

— Все равно будет известно, куда она уехала. — Морозов налил себе рюмку. — Равик, по-моему, тебе нужно скрыться на несколько недель.

Равик посмотрел на него.

— Легко сказать, Борис. Но куда?

— Куда угодно, лишь бы можно было затеряться в массе людей. Поезжай в Канн или в Довиль. Сезон в самом разгаре — поживешь тихо и незаметно. Или в Антиб. Там ты все знаешь. Никто не спросит у тебя паспорта. А я всегда смогу справиться у Вебера или Роланды, разыскивала ли тебя полиция как свидетеля. Равик отрицательно покачал головой.

— Самое лучшее — оставить все как есть и продолжать жить, словно ничего не произошло.

— В данном случае ты не прав.

Равик посмотрел на Морозова.

— Нет, я останусь в Париже. Я не хочу бежать. Иначе я не могу поступить. Неужели тебе это непонятно?

Морозов ничего не ответил.

— Прежде всего сожги квитанцию, — наконец сказал он.

Равик вынул бумажку из кармана и сжег над плоской медной пепельницей. Морозов вытряхнул пепел в окно.

— Так, с этим покончено. У тебя осталось еще что-нибудь от него?

— Деньги.

— Покажи.

Морозов осмотрел кредитки.

— Что ж, деньги как деньги. Их вполне можно использовать. Что ты собираешься с ними делать?

— Пошлю в фонд помощи беженцам, не открывая своего имени.

— Разменяешь завтра, пошлешь через две недели.

— Хорошо.

Равик спрятал деньги. Складывая бумажки, он вдруг подумал, что не так давно брал руками еду. Он взглянул на свои ладони. Странно, что только не лезло ему в голову сегодня утром. Он взял еще ломоть свежего черного хлеба.

— Где мы поужинаем? — спросил Морозов.

— Да где угодно.

Морозов посмотрел на него. Впервые за весь день Равик улыбнулся.

— Борис, — сказал он. — Не гляди ты на меня, как сиделка, которая опасается, что ее больного вот- вот хватит удар. Я уничтожил скота, он заслуживал участи, худшей в тысячу… нет — во много тысяч раз худшую! За свою жизнь я убил десятки ни в чем не повинных людей, и мне давали за это ордена, и убивал я их не в честном, открытом бою, а из засады, в спину, когда они ничего не подозревали. Но это называлось войной и считалось делом чести. Сегодня же ночью у меня было только одно совершенно идиотское желание: сказать ему все прямо в глаза перед тем, как разделаться с ним. И вот эти невысказанные слова несколько минут буквально душили меня, точно застряли в горле. А теперь вопрос исчерпан. Хааке больше не будет мучить людей. Я после этого выспался, и все для меня стало таким далеким, будто я когда-то прочитал об этом в газете.

— Ладно. — Морозов застегнул свой пиджак. — Тогда пойдем. Мне необходимо чего-нибудь выпить. Равик посмотрел на него.

— Тебе?

— Да, мне! — сказал Морозов. — Я… — на мгновение он запнулся. — Сегодня я впервые почувствовал себя старым.

Торжественное прощание с Роландой началось ровно в шесть и длилось всего лишь час. В семь часов «Озирис» был снова готов к приему посетителей.

Стол накрыли в отдельном зале. Почти все девицы были одеты в черные шелковые платья. Равик, постоянно видевший их на врачебных осмотрах обнаженными или в весьма прозрачных одеяниях, многих даже не сразу узнал. На крайний случай мадам оставила в большом зале пять или шесть девушек в качестве «группы резерва». После семи они также должны были переодеться и прийти проститься с Роландой. Ни одна из них не согласилась бы явиться на торжество в неподобающем виде. Это не было требованием мадам — так решили сами девушки. Равик ничего другого и не ожидал. Он хорошо знал, что в среде проституток этикет более строг, нежели в высшем свете. Девушки подарили Роланде шесть плетеных кресел для будущего кафе, купленных в складчину. Мадам преподнесла ей кассовый аппарат, Равик — два столика с мраморными плитами. Он был единственным посторонним на торжестве. И единственным мужчиной.

Обед начался в пять минут седьмого. Мадам сидела во главе стола. Справа от нее Роланда, слева Равик. Далее — новая распорядительница, ее помощница и затем девушки. Были сервированы великолепные закуски. Паштет из гусиной печенки по-страсбургски и к нему старое шерри-бренди. Равику поставили бутылку водки. Он терпеть не мог шерри. Потом подали превосходное тюрбо и белое «мерсо» урожая 1933 года. Рыба была приготовлена не хуже, чем у «Максима». Вино оказалось легким и в меру молодым. Затем последовала спаржа, а за ней поджаренные на вертеле нежные цыплята, изысканный салат, чуть отдававший чесноком, и красное «шато сент-эмилион». В том конце стола, где сидела мадам, распили бутылку «романэ конти» урожая 1921 года.

— Девушки не сумеют оценить его, — сказала мадам.

Равик, напротив, вполне оценил достоинства вина и, великодушно отказавшись от шампанского и сладкого, получил вторую бутылку «романэ». Вместе с мадам он ел полужидкий бри со свежим белым хлебом без масла и запивал вином.

Разговор за столом напоминал беседу в пансионе для благородных девиц. Плетеные кресла были украшены бантами. Кассовый аппарат сиял. Мраморные плиты столиков тускло мерцали. В зале царила атмосфера легкой грусти. Мадам была в черном. На ней сверкали бриллианты, их было не слишком много, лишь брошь и кольцо — чудесные голубовато-белые камни чистой воды. Она не надела диадему, хотя стала графиней. У мадам был вкус. Она любила драгоценности. Мадам заявила, что рубины и изумруды могут упасть в цене. Бриллианты куда надежнее. Она болтала с Роландой и Равиком, обнаруживая недюжинную начитанность. Она вела беседу легко, забавно и остроумно, цитировала Монтеня, Шатобриана и Вольтера. Ее умное, ироническое лицо обрамляли слегка поблескивающие седые волосы с голубоватым отливом — мадам их подкрашивала.

В семь часов, после кофе, девушки, совсем как примерные воспитанницы пансиона, встали из-за стола. Они вежливо поблагодарили мадам и трогательно простились в Роландой. Мадам посидела еще немного. Она угостила Равика «арманьяком», какого он в жизни не пробовал. «Группа резерва», все время дежурившая внизу, прибыла к столу. Девушки умылись, переоделись в вечерние платья и подкрасились, но не так ярко, как обычно. Мадам дождалась, пока всем не подали тюрбо. Поговорив с девушками и поблагодарив их за то, что они пожертвовали для нее этим часом, она грациозно откланялась.

— Я надеюсь, Роланда, еще увидеть вас до отъезда…

— Разумеется, мадам.

— Разрешите оставить для вас «арманьяк»? — обратилась мадам к Равику. Он поблагодарил. Мадам удалилась. С головы до пят — дама высшего Общества.

Равик взял бутылку и пересел к Роланде.

— Когда ты уезжаешь? — спросил он.

— Завтра днем, в четыре часа семь минут.

— Я приду на вокзал проводить тебя.