делали революцию по прусскому образцу. Будем же действовать по-своему, а обсуждений проектов конституций 'made in France, in Englande or in Germany' предоставим думским ораторам. Их поварские рецепты не говорят мне ровно ничего: я русский и желаю иметь русские кушанья'.

Комментарии

Буайе у Толстого. - Русское слово, 1906, 12 (25) сентября, No 225. О Поле Буайе см. ком. к интервью 1902 года. В Ясной Поляне Буайе последний раз был 28 августа 1906 г. По свидетельству Маковицкого, Толстой разговаривал с Буайе во время верховой прогулки. 'Буайе не мог записывать и потому хуже описал беседу' (Яснополянские записки, кн. 2, с. 260). Важный оттенок для понимания беседы Буайе с Толстым дает в своих воспоминаниях присутствовавший при их встрече С. Т. Семенов: 'Буайе ужасался нищете, невежеству, бесхозяйственности русского народа и не видел никаких просветов для него в будущем... Лев Николаевич не соглашался с этим. - Поразительная самоуверенность, - говорил он потом о Буайе, - думает, что вот они сделали несколько революций, установили республиканское правление и достигли всего, что нужно людям, а загляните к ним и вы увидите, что и у них не лучше, чем у других' (Семенов С. Т. Воспоминания о Л. Н. Толстом. Спб., 1912, с. 111).

1* Имеется в виду статья 'О значении русской революции' (т. 36).

1907

'Биржевые ведомости'. А. Измайлов. У Льва Толстого

Из маленькой двери дома выходит служащий, одетый в пиджак, по-городскому. Возница отъезжает в сторону. Мы вручаем карточки. Одна-две минуты не из покойных... и ответ: - Пожалуйте. Просят. За провожатым идем через маленькие, с невысокими потолками комнатки, чистенькие, светлые, как на даче. На полках свежего леса - книги без переплетов, брошюры. Кажется, поднимаемся по маленькой лесенке. Входим в просторную комнату. На стенах фамильные портреты масляными красками. Ждем. Почему-то думается, что сейчас выйдет графиня, Софья Андреевна. Прислушиваемся. В соседней комнате голоса. Дети. Над детскими голосами - спокойный мягкий голос с почти женскими нотами. Нужно вслушаться, чтобы понять, что это говорит мужчина. 'Не он ли? Не сам ли?' - Вот завтра и захватишь... И эту книжку возьми... Ласковый, кроткий голос, каким говорят с детьми. Узенькая дверь приотворяется, и в нее торопливо проскальзывают детские головки. Мне показалось - пятеро, шестеро. В дверях показывается старик с большой седой бородой, большими нависшими седыми же бровями, в летнем черном пальто, в легонькой черной шапочке на голове... И это его лицо, страшно знакомое, милое, простое лицо, - то же я не то, что на портретах!.. - Пожалуйста, входите... Садитесь... - Мы помешали? - Нет, мы кончили. Пора... Теперь придут завтра... Это мой университет... Маленькая комнатка необыкновенно уютна. Она так обильно уставлена столами, столиками, этажерками, креслами, что, идя по ней, надо остерегаться, как бы чего не задеть. Небольшой рабочий столик графа - самый обыкновенный 'учительский' стол, с тремя длинными ящиками, притиснут на средине комнаты боком к стене. По ней на полках тянется в один ряд бесконечный энциклопедический словарь Брокгауза! Столик дает подлинное впечатление рабочего. На нем, налево, грудка уписанных четвертушек. Такая же грудка поменьше - посредине стола на том месте, где, очевидно, совсем недавно происходила работа. Все, от этих тетрадок до книг и пера, уложено, как у аккуратного ученика. Рядом со столиком узкий стул. Усевшийся на нем окажется напротив хозяина, работающего за столиком. Около кресла маленькая этажерка с книгами всего с двумя полочками. В углу за столом большой старинного типа диван, обитый свежею зеленою клеенкой. Старообразное кресло в правом углу. По обоим углам на левой стороне от сидящего за столом еще два столика и этажерка по стене. На ближайшем ко входу столике разложены в порядке брошюрки и книжки. На стенах - портреты, по-видимому, все семейные. Не заметил писателей, великих людей. Несмотря на совсем недавно перенесенную болезнь, Лев Николаевич держится бодро и смотрит прекрасно. Лета внешне сказались на нем неизбежною старческой сутуловатостью. Если кто по портрету представляет его высоким и коренастым, тот ошибается. Семидесятидевятилетний Толстой не кажется мощным. Теперь его нельзя назвать и высоким. Отыскивая позднее брошюрку, он стал у стены, и голова его только-только превысила уровень первой полки, повешенной, в сущности, очень не высоко. Ни один из портретов не передает очаровательной мягкости взгляда и доброты всего лица Толстого - взгляда типично русского умного мужика. На большинстве фотографий и портретов выражение глаз Толстого сурово, неприветливо, иногда прямо жестко и почти злобно. Оно именно мягко и кротко в действительности, и есть что-то милое, старческое в подтянувшихся губах и складках у носа. Брови разрослись широкими грядками, и именно они, в известном повороте, могут на воспроизведениях скрадывать предупредительное и внимательно-доброе выражение его глаз. Глубокой старости не чувствуется ни в этом пристальном и яркосознательном взгляде, ни в самой фигуре Толстого, ни в его шаге, быстром и уверенном, какого не знает старость. Руки его достаточно полны. Ни ям, ни обтянувшихся косточек, как обычно у стариков... И все вместе - голос, свободный от старческой медлительности, живой взгляд глаз, быстрота его шага и всех движений, печать исключительной аккуратности, лежащей на всем, - как-то заставляет забывать о глубокой старости Толстого.

Толстой предлагает нам место, и сам садится на стул между своим письменным столом и этажерочкой. Из-под пальто, застегнутого на одну пуговицу, видна блуза, подпоясанная тоненьким кушачком. Ноги в высоких, до колена, сапогах закинуты одна на другую. - Вы пишете и беллетристику, - говорит он. - Вот то, что теперь так далеко мне!.. Одно из занятий, где играют роль многие побуждения, не всегда очень почтенные... Много здесь личного самолюбия... Да... - Конечно, Лев Николаевич, так. Но все же это область наиболее благородных проявлений самолюбия... Гримаска морщит доброе лицо графа. Он отрицательно качает головой. - Не самых лучших, - мягко, с очевидным нежеланием обидеть людей осуждаемой профессии, подчеркивает он, - и не всегда. Вы пишете еще об искусстве? - осведомляется он у Н. Н. Брешко-Брешковского. - Вот действительно область, где невозможно пройти со спокойным сердцем, нельзя не увлекаться, не любить. Я очень люблю художника Орлова (*1*). Не знаете ли такого? Это все снимки с его картин. Посмотрите! - Граф кивает на стенку над диваном, увешанную более чем десятком фотографий в рамках под стеклом. Посмотрите, сколько у него жизненной правды. Он ничего не сочиняет. Вот внизу 'Освящение монопольки'. Сама жизнь! Само говорит за себя. Или вон выше... Вон, кажется, эта... 'Смерть старухи'. Это правда, и это нужно прежде всего, как художнику, так и писателю. Я до сих пор учусь у детей. И писать надо у них учиться. Просто. Не мудрствуя. Чем дальше вникаешь в их язык, тем больше видишь недочеты своего, книжного. Я только теперь, например, почувствовал, какое это нехорошее слово 'который', неестественное, и стараюсь его не пользовать. Сначала думалось, как же так без него обойтись, а теперь вижу: кинешь фразу так и этак, и отлично можно заменить его. - Вы знаете, Лев Николаевич, что такую же антипатию к этому прозаическому местоимению питал Андерсен? Оно действительно вспугивает поэзию... - Да что вы? Вот не слышал. Это мне интересно. Еще французское qui, такое короткое; удобное, а наше - тяжелое, длинное... И, строго говоря, оно вопросительное - 'который по счету'. Зачем делать его относительным? Вот то, над чем я сейчас работаю, - граф поднял грудку листков, лежащую налево в белой обложке, - это делается по подсказам детей и для них же. - Вероятно, это 'Круг чтения' для детей, как сообщили газеты? - Именно. Вы знаете 'Круг чтения'? Так вот я его во многом переделываю. И к лучшему. В мои года надо торопиться делать задуманное. Ждать уже некогда. Иду к смерти. И уже не с боязнью жду ее, а с равнодушием. И все что-нибудь случится и помешает. Вот болел. Было 39° температуры. - Но теперь, слава богу, все обошлось совершенно? - Да, и силы вернулись. Опять езжу верхом. Опять работаю. В своей спешке мы часто не замечаем многого хорошего в старом. Вот меня очень заинтересовал один старый французский писатель Вовенарг (*2*). - Граф взял со стола два маленьких волюма в старых переплетах. - Он писал максимы. И у него есть превосходные. Возьмите, например, вот эти о писательстве. Не правда ли, недурные? (Л. Н. прочитал им у дачу два маленьких афоризма.) Мне хотелось бы кое-что отсюда перевести... Ну, а скажите, из новых русских писателей кем больше интересуются и кому вы сейчас отдаете предпочтение? - Силен интерес к Леониду Андрееву. Интересуются Горьким. По моему мнению, этот интерес заслужен его двумя первыми томиками и далеко не оправдывается всеми дальнейшими. - Большой успех имеет Куприн, - вставляет мой товарищ. - Вот! - выразительно подхватывает Лев Николаевич. - Это настоящий писатель. Он крупнее их обоих. Он мне доставляет такое удовольствие, что я, случается, читаю его семье вслух. Вы знаете 'В казармах'?.. Как он прекрасно взял солдата! Его 'Поединок' слабее, потому что растянут. А это превосходно... - И 'Конокрады'... - Да, и это. И 'Allez'. Он гораздо слабее в тех местах, где хочет провести современную тенденцию. Это уже ему не удается... Андреев - вычурный, деланный. Это не жизнь. - В этом смысле у него был прекрасный рассказ 'Жили-были'. - О чем, напомните... - В одинокой больнице тоскливо умирает... - Да, помню. Это хороший. А так - он искусствен. И Горький. Его сбили с