возразил Лев Николаевич. - Говорю вам, это прыщик. Показали мне как-то их писания, так я ничего понять не мог. - Кого же из новых писателей вы предпочитаете. Лев Николаевич? - Вот - Чехов, я его люблю. - А из поэтов? А впрочем, - спохватился я, - ведь вы поэтов не признаете. - Это кто вам сказал? - спросил Лев Николаевич. - Я только не люблю стихов, ломаю их (подлинное выражение графа), не прислушиваюсь к музыке стиха, но художественную идею, художественный образ и глубину души автора, пишет ли он прозой или стихами, я всегда ценю. Вот, кстати мне прислали новую книгу стихотворений Ратгауза (*1*). Этот пишет русским языком, есть душа... Я его хорошо знаю. Я обратил на него внимание. - А какого вы мнения. Лев Николаевич, о других современных молодых поэтах? - и я назвал ряд довольно известных имен. - Нет, нет! - говорил граф, относя это к некоторым из перечисленных мною имен. - А какого вы мнения, Лев Николаевич, о наших так называемых гражданских писателях? Лев Николаевич ничего не ответил, лишь отмахнулся рукой.

Комментарии

Н. С-ъ. Л. Н. Толстой о современной литературе (Из беседы с ним).. Биржевые ведомости, 1906, 18 мая, No 9296. Автор статьи - Самуил Захарович Баскин-Серединский (1851-?), киевский поэт и журналист. Был у Толстого 8-9 апреля 1906 г. Д. П. Маковицкий отметил в 'Яснополянских записках': 'Перед обедом пришел киевский журналист, стихотворец, талмудист Баскин-Серединский. Спрашивал Л. Н. о непротивлении злу, декадентстве, говорил о Талмуде. Читал ему свои стихи. Просил автограф на портрете. Принес два экземпляра роскошного издания книги Ратгауза. Л. Н. пробыл с ним около часу' (кн. 2, с. 103). Позднее, в 1908 г.. Толстой так оценил стихи Баскина-Серединского: 'Стихи того отрывка, который вы прислали мне, очень слабы, и я не советовал бы вам заниматься стихотворством' (т. 78, с. 76).

1* Даниил Максимович Ратгауз (1868-1937), лирический поэт, на слова которого писали романсы Чайковский, Кюи, Рахманинов. Сообщение Баскина-Серединского, повторенное также в 'Русских ведомостях' в феврале 1907 г., будто бы Толстой считает Ратгауза 'одним из самых видных русских поэтов нашего времени', вызывало иронию у Толстого (см.: Маковицкий Д. П. Яснополянские записки, кн. 2, с. 107 и 369). Книги Ратгауза (Полн. собр. стихотворений, Спб., 1906, т. 1-2) были привезены Толстому самим Серединским и сохранились в яснополянской библиотеке.

'Новое время'. Юр. Беляев. У гр. Л. Н. Толстого

Мы сидели на верхней террасе. Был вечер. Липы стояли в полном цвету и сладко пахли. Стрижи, чирикая, чертили круги над самыми нашими головами. Робко запевал соловей. С лаун-тенниса долетали веселые голоса. Толстой - я застал его, по обыкновению, за чтением - отложил нумер какого-то английского review (*) и усталым голосом сказал:

(* журнала (англ.). *)

- Сейчас прочел статью одного английского публициста (он назвал его) о России. Он пишет, что крестьянам больше земли не нужно, потому что они не умеют ее обрабатывать. Какие пустяки! И тут же рядом прославление Трепова (*1*), который один будто все знает, все понимает... Я высказал свое мнение относительно автора-англичанина, придворная ливрея которого достаточно ясно определилась за последние политические события в России. - А вот и депутаты! - улыбаясь, продолжал Толстой и протянул мне книжку того же review, где были помещены портреты наших думских деятелей. 'Знакомые все лица!' И как странно было видеть их здесь, далеко от Петербурга, и склоненную над ними голову Толстого, разглядывающего и улыбающегося... - Вас, конечно, интересует Государственная Дума? (*2*) - спросил я. Толстой поднял голову и ответил: - Очень мало. - Но вы все-таки следите за отчетами думских заседаний? - Нет. Знаю о них больше по рассказам домашних. Если же случится заглянуть в газеты, стараюсь как- нибудь обойти это место... У меня от Думы три впечатления: комичное, возмутительное и отвратительное. 'Комичное', потому что мне все кажется, будто это дети играют 'во взрослых'. Ничего нового, оригинального и интересного нет в думских прениях. Все это слышано и переслышано. Никто не выдумал и не сказал ничего своего. У депутатов нет 'выдумки', о которой говорил Тургенев. Совершенно так сказал и один купец, бывший у меня на днях. На то же жалуется мне в письме один умный англичанин. 'Мы ждем, - пишет он, - указаний от вашей Думы нового пути, а вы рабски подражаете нам'. Недавно получил очень хорошую книгу одного немца: его псевдоним Ein Selbstdenker (*3*), то есть 'самомыслящий', - вот этого-то нет и следа в Думе. У депутатов все перенято с европейского, и говорят они по-перенятому, вероятно от радости, что у них есть 'кулуары', 'блоки', и прочее и что можно все это выговаривать. Наша Дума напоминает мне провинциальные моды. Платья и шляпки, которые перестали носить в столице, сбываются в провинцию, и там их носят, воображая, что это модно. Наша Дума провинциальная шляпка. 'Возмутительным' в ней мне кажется то, что, по справедливым словам Спенсера (*4*), особенно справедливым для России - все парламентские люди стоят ниже среднего уровня своего общества и вместе с тем берут на себя самоуверенную задачу разрешить судьбу стомиллионного народа. Наконец 'отвратительно' - по грубости, неправдивости выставляемых мотивов, ужасающей самоуверенности, а главное - озлобленности. Толстой, несколько взволнованный, помолчал и начал снова, уже совершенно спокойно: - А у нас теперь первая задача: помирить враждующих. Прекрасная задача. А между тем говорят только о политике. Можно заниматься политикой, но делать ее главной задачей жизни безнравственно. Ведь для человека открыт целый мир, прекрасный мир любви, искания правды, труда, мысли, искусства... Вот чем нужно жить и чем питать других. А ведь об этом никто не хочет и слышать. Словно ничего этого и не было, а всегда были только газеты и Дума. Это обрыв какой-то. И жизнь попала в этот обрыв... Разговор, конечно, коснулся и аграрного вопроса. - То, что я говорил прежде о земельном вопросе, - сказал Лев Николаевич, то говорю и теперь: не отчуждать нужно земли и раздавать их крестьянам, а уничтожить старую вопиющую несправедливость. Я записал сущность моего взгляда. Вот записка по этому поводу (*5*). Пожалуйста, прочтите ее вслух. Я читал: 'Полное разрешение земельного вопроса возможно только установлением одинакового равного права всех людей на всю землю...' - Вот это, - прервал меня Толстой, - я прошу вас подчеркнуть: это особенно важно, а это постоянно забывается . Я еще не кончил, как Толстой пожелал развить свою мысль. - Я не могу надивиться, - сказал он, - той ограниченности взглядов как правительственных деятелей, так и думских; как они не видят того, какую непобедимую силу им бы дала постановка вопроса о земле, не в виду сословий и партий, а на основании вечной справедливости, то есть решать вопрос так, чтобы было установлено, повторяю, одинаковое равное право всех людей на землю. Такое решение вопроса умиротворило бы все партии, уничтожило бы многовековую несправедливость. И при теперешнем положении дел такое решение напрашивается само собой для такой земледельческой страны, как Россия. Вместо того чтобы, как теперь, идти в хвосте западных народов, рабски подражая им, мы могли бы, ставши впереди них, им помочь в разрешении их вопросов. Nous avons beau jeu (*). И удивительное дело: никто не пользуется этим.

(* журнала (англ.). *)

Таковы мысли Толстого о земельном вопросе. Великий идеалист, как и всегда, смотрит широко, и проект его поистине грандиозен. Думские приказчики, конечно, будут возражать ему с казенным аршином в руках. Но здесь кстати будет вспомнить:

Умом Россию не понять,

Аршином общим не измерить,

У ней особенная стать:

В Россию можно только верить (*6*).

Толстой знает Россию и верит в нее. Он заглядывает слишком далеко, потому что духовным глазам его представляется идеальное государство, о котором он только и заботится. Отсюда понятно, что Государственная Дума с ее мелочными, самоуверенными и злобными прениями кажется ему 'комичной, возмутительной и отвратительной'. Он говорит: - Говоря о таком разрешении земельного вопроса, я не высказываю своего мировоззрения на общественное устройство, а становлюсь на точку зрения самого правительства, считая, что при существовании правительства лучшего разрешения вопроса не может быть. Старый режим невозможен. Но тот новый путь представительства, на который хотят вести нас, еще более невозможен. Русский народ подобен сказочному витязю, который стоит на распутье и читает надписи на камне, сулящие ему гибель на обеих дорогах. России предстоит новый выход. - Какой же это выход? - Какой это выход, я постараюсь ясно высказать в том, что пишу теперь, и потому не буду неясно, кое-как высказывать это на словах. Еще удивляет меня, - продолжал он, помолчав, - неразумная деятельность правительства относительно репрессий. Казалось бы, ясно, что внезаконные репрессии при свободе печати есть самое вредное и пагубное дело. Жертвы репрессий возводятся печатью в героев. Одно из двух: нужно