«смирно» и думали о том, что им тоже грозит опасность. Любого из них, кто, не выдержав долгого стояния в строю, свалится, Ниманн мог запросто забрать с собой, как довесок к полученному товару. Тем более что никто не знал его дальнейших планов. Возможно, он собирался проделать то же самое со старожилами.

Бегущие сделали уже шесть кругов. У них уже заплетались ноги. Однако они поняли, что их гоняли вокруг плаца вовсе не для того, чтобы установить степень их пригодности для тяжелых работ. Это были гонки за право на жизнь. Лица их заливал пот, а в глазах метался, словно огонь, отчаянный, безжалостный страх смерти, не инстинктивный, а осознанный, опирающийся на опыт; такой страх не способно испытывать ни одно живое существо, кроме человека.

Больные, которые сами вышли из строя, теперь тоже поняли, что происходит, и забеспокоились. Двое из них попытались пристроиться к бегущим. Ниманн заметил это.

— Назад! Назад, я сказал!

Но они не слушали его. Обезумев от страха, они бежали по кругу вместе со всеми. У обоих на ногах были деревянные башмаки, которые они, конечно, сразу же потеряли. Носков им вчера вечером не выдали, и теперь они бежали босиком, не обращая внимание на стертые до крови ноги. Ниманн следил за ними краем глаза. Некоторое время они беспрепятственно бежали вместе с остальными. Но как только на их искаженных лицах появилась жадная надежда, как только они подумали, что, может быть, им все-таки удастся перехитрить смерть, Ниманн сделал несколько шагов вперед и, когда они поравнялись с ним, подставил им ногу. Они со всего маху полетели на землю, попытались было подняться, но Ниманн двумя пинками опрокинул их на спину. Они ползком двинулись вслед бегущим.

— Встать! — крикнул Ниманн своим придушенным тенором. — Марш назад!

Все это время он стоял спиной к бараку 22. Карусель смерти продолжала кружиться. На земле уже лежало четыре человека. Двое из них потеряли сознание. На одном был гусарский мундир, на другом некое подобие обрезанного кафтана поверх дамской сорочки с дешевыми кружевами. Они получили все это вчера на вещевом складе. Капо, раздававший одежду из Освенцима, отнесся к своим обязанностям с юмором. Кроме «дамы» и «гусара», на плацу можно было насчитать еще с десяток заключенных, одетых, как на маскарад.

509-й заметил среди бегущих Розена. Тот ковылял согнувшись в самом хвосте колонны. Он уже еле переставлял ноги. 509-й видел, что он вот-вот свалится. «Тебя это не касается, понял? — сказал он сам себе. — Не смей делать глупостей! Каждый должен думать о себе». Колонна опять поравнялась с бараком. До него было всего лишь несколько метров. Розен бежал уже самым последним. 509-й взглянул на Ниманна, все еще стоявшего спиной к бараку, стрельнул глазами по сторонам. Никому из старост блоков не было до него никакого дела; все смотрели на тех двоих, которым Ниманн сделал подножку. Хандке даже шагнул вперед, вытянув шею. 509-й схватил Розена, тащившегося в этот момент мимо него на подгибающихся ногах, за руку, потянул его на себя и толкнул назад, в середину строя.

— Быстро! В барак! Спрячься!

Он еще несколько секунд слышал позади тяжелое дыхание Розена и видел краем глаза какое-то едва уловимое движение; затем все стихло. Ниманн ничего не заметил. Он так ни разу и не обернулся. Хандке тоже ничего не видел. 509-й знал, что дверь барака была открыта. Он надеялся, что Розен его понял. И еще он надеялся, что тот не выдаст его, если все-таки попадется. Он должен был сообразить, что ему это уже все равно не помогло бы. Ниманн до этого не пересчитал новеньких, и у Розена появился шанс спастись. 509-й только теперь почувствовал, что у него дрожат колени, а во рту все пересохло. В ушах зазвенела кровь.

Он осторожно покосился на Бергера. Бергер не сводил глаз с движущегося по кругу полуживого табуна, который уже заметно поредел. По его напряженному лицу 509-й понял, что он все видел.

— Он уже в бараке!.. — шепнул ему сзади Лебенталь.

Дрожь в коленях стала еще сильнее. Ему пришлось прислониться к Бухеру.

Повсюду валялись деревянные башмаки, которые вчера выдали многим из вновь прибывших. Они еще не успели к ним привыкнуть и сразу же растеряли их во время бега. Только двое все еще отчаянно клацали своими деревяшками по асфальту. Ниманн протирал стекла очков. Они запотел. От тепла, которое он испытывал, читая в глазах заключенных страх смерти, страх, неумолимо гнавший их вперед, придававший им силы, подымавший их с земли, когда они падали, толкавший их дальше. Он ощущал это тепло желудком и глазами. В первый раз он ощутил его, когда убил своего первого еврея. По правде сказать, он совсем этого не хотел. Это случилось как-то само собой. Всегда чем-то печально озабоченный, затурканный, он сначала даже испугался мысли о том, что ему надо ударить еврея. Но когда он увидел, как тот ползает на коленях и со слезами на глазах выпрашивает себе пощаду, он вдруг почувствовал, что за одно мгновение стал другим — сильным и могущественным; он почувствовал, как гудит в жилах кровь; горизонт отступил вдаль, разгромленная четырехкомнатная квартира мелкого еврейского конфекционера — замкнутый мещанский мирок, уставленный мебелью с зеленой репсовой обивкой — превратилась в дикую азиатскую пустыню времен Чингис-хана, а торговый служащий Ниманн стал вдруг господином над жизнью и смертью; в голову ударил дурман власти — безграничной власти! — и он все хмелел и хмелел от этого нового, неожиданного чувства, и сам не заметил, как нанес первый удар по мягкому, податливому черепу, покрытому скудными крашеными волосами.

— Группа — стой!

Заключенные не поверили своим ушам. Им уже казалось, что этот бег по кругу никогда не кончится и что они так и будут бегать, пока не свалятся замертво. Люди, бараки, плац — все это, словно неожиданно окрашенное солнечным затмением в какой-то зловеще-серый цвет, продолжало кружиться у них перед глазами. Они держались друг за друга, чтобы не упасть. Ниманн надел очки. Он вдруг почему-то заторопился.

— Трупы сложить сюда!

Все в недоумении уставились на него: трупов пока еще не было.

— Тех, кто сошел с дистанции, — поправился он. — Кто лежит на земле.

Шатаясь, словно пьяные, они отправились собирать своих лежавших на земле товарищей. Они брали из за ноги и за руки и тащили на середину плаца. В одном месте им пришлось «распутывать» целый клубок тел. Бегущие падали здесь друг на друга, когда кто-то неожиданно споткнулся. В неразберихе снующих взад и вперед людей 509-й увидел Зульцбахера. Прячась за спинами стоявших перед ним заключенных, он то пинал кого-то из лежавших на земле по ногам, то дергал его за волосы и за уши; потом наклонился к нему и рывком поднял его на колени. Тот бессильно повалился на землю. Зульцбахер просунул ему руки под мышки и еще раз попробовал поднять его на ноги, но у него ничего не получалось. Тогда он принялся неистово молотить по нему кулаками. Какой-то староста блока оттолкнул его в сторону, но он вновь бросился к лежавшему. Староста пнул его ногой. Он решил, что Зульцбахер имеет зуб на лежавшего и хочет, пользуясь случаем, отыграться за все.

— Козлина вонючий! — проворчал он злобно. — Ты отстанешь от него или нет? Он и без тебя сдохнет.

Через ворота, сделанные в проволочном ограждении, въехал приземистый грузовик, на котором обычно возили трупы. За рулем сидел капо Штрошнайдер. Мотор трещал, как пулемет. Штрошнайдер подъехал вплотную к куче. Началась погрузка. Кое-кто попытался улизнуть: многие уже пришли в сознание. Но Ниманн был начеку и никого не отпускал, краем глаза следя и за теми, кто сам напросился к врачу.

— Все! Этих погрузят больные. Которые вызвались на прием к врачу. Остальные — разойдись!

Люди в ту же секунду со всех ног бросились прочь, в бараки. Больные погрузили всех, кто был без сознания, в кузов, и машина тронулась. Штрошнайдер ехал медленно, чтобы остальные могли поспеть за ним. Ниманн шел рядом.

— Все ваши муки теперь позади! — обратился он к своим жертвам изменившимся, почти приветливым голосом.

— Куда их? — спросил кто-то из новеньких 509-го.

— Наверное в сорок шестой блок.

— А что там такое?

— Не знаю, — ответил 509-й. Он не стал рассказывать то, что было известно в лагере о блоке 46 — что у Ниманна в одном из помещений этого опытно-экспериментального блока имелась пара медицинских шприцев и канистра с бензином и что никто из заключенных, которых он забрал с собой, уже не вернется. И