своего единственного родителя. Чувство потери было таким сильным, что бедняжка едва не разрыдалась. Ее охватило самое настоящее отчаяние, стиснувшее горло и не позволявшее дышать. Она почувствовала себя пешкой, лишенной права влиять на собственное будущее, зверем, угодившим в капкан браконьера.

Она тщетно старалась успокоиться. Когда они с отцом останутся наедине, он непременно поверит, позволит объяснить, что произошло какое-то чудовищное недоразумение, и избавит от этой катастрофы вселенских масштабов. Все опять будет хорошо.

Затянувшееся молчание давило. Казалось, его можно было потрогать. Минуты шли. Наконец Финн сдвинулся с места и повлек Розамунду к выходу. Последним, что она увидела, было лицо отца, исполненное праведного негодования.

Судьба настигла ее.

Сестра как-то поинтересовалась, что чувствует Розамунда, стоя на высоком пьедестале, куда ее поместил отец. Тогда девушка не поняла, что Сильвия имеет в виду. Зато поняла теперь, впав в немилость. Падение с высоты оказалось весьма болезненным. Только Розамунда все равно не могла уразуметь, за что ее наказывал Бог — или дьявол.

Последующие дни слились в один непрекращающийся кошмар. Отец требовал от нее согласия на брак с Генри, она отвечала упорным молчанием. Девушка знала, что скорее умрет, чем сдастся, и понимала, что отец принял такое же решение. Десять дней, проведенных в запертой комнате на хлебе и воде, ничего не изменили. Потом отец, не говоря ни слова, открыл дверь ее покоев и отбыл в Лондон, приказав остальным домочадцам присоединиться к нему через две недели. Пора было что-то предпринять.

Юная Розамунда не знала, на какие хитроумные проделки способна жизнь, и не подозревала, что ее положение коренным образом изменится еще дважды. Первый раз судьба послала ей озабоченного поисками жены деревенского сквайра, успешно прятавшего свои подлые намерения за актерскими способностями, которым позавидовал бы сам Шекспир. Очарованию Алфреда Берда в немалой степени способствовало его исключительно своевременное появление и показное расположение к Розамунде.

В день, когда отец уехал в город, мистер Берд появился в графском доме с букетом в руках и весьма заманчивым предложением — брака по расчету с прелестным цветком корнуоллского общества — на устах.

Еще более важным для Розамунды было то, что он вроде бы поверил ей и предложил именно то, чего ей так не хватало, — спасение от свадьбы с отпрыском герцога и защиту от сплетен.

Никого не поставив в известность и не заручившись одобрением семьи, Розамунда сбежала с ним в Шотландию, где со всей возможной поспешностью вышла замуж.

Когда же отец отказался дать ей приданое и даже не принял молодую чету в Эджкумбе, сквайр прекратил актерствовать, и жизнь Розамунды превратилась в долгую череду унижений и боли.

Только Сильвия не отвернулась от нее. Вскоре после венчания она появилась на пороге дома сквайра и поклялась, что останется с сестрой. С некоторым опозданием Сильвия стала на сторону Розамунды, которая была слишком угнетена, чтобы оттолкнуть единственного человека, все еще любящего ее.

Сквайр хорошо знал, как сломить дух супруги. Розамунда усвоила все уроки, которые ей грозил преподать герцог, и даже больше. В уединении маленького коттеджа Алфред изводил жену постоянными придирками и капризами. А попытки свести все к шутке приводили к новым оскорблениям, нескончаемым нравоучениям днем и страху — ночью. Иными словами, Розамунда вела воистину жалкое существование, конца которому не было видно.

Но самым ужасным было то, что ей не позволяли петь. Она была лишена прежних развлечений и друзей и нашла утешение лишь в окружающей природе и обществе сестры. Тоскливые будни лишили ее обычной живости. Она стала трусихой — и в поступках, и в мыслях, — готовой пойти на все, чтобы только избежать даже намека на очередной скандал. Розамунда потеряла все и жила так, чтобы не лишиться и самой жизни.

В следующий раз рок вмешался только через восемь лет.

— Хочешь порцию материнского молока?

Люк Сент-Обин, восьмой герцог Хелстон, оторвался от письма и посмотрел на приоткрытую дверь в его тихую берлогу. Только один человек мог осмелиться…

В щель просунулась маленькая, больше похожая на птичью лапу рука, держащая графин с бренди.

— Ты же знаешь, я не употребляю крепкие напитки перед завтраком. Почему ты подкрадываешься, Ата?

Дверь отворилась чуть шире, и на пороге появилась хрупкая фигурка бабушки. Глядя на нее, любой первым делом обращал внимание на чудовищных размеров черный кружевной чепец, идеально гармонировавший с такой же черной кружевной косынкой, наброшенной на плечи. Шелковое платье тоже имело цвет эбенового дерева.

Люк вздохнул.

— Ненавижу, когда ты так одеваешься, — сказал он, имея в виду строгий вдовий наряд. — Создается впечатление, что ты уже в могиле или направляешься туда.

Старая женщина слабо усмехнулась, не демонстрируя свои крупные, пожелтевшие от времени зубы.

— Но ведь так оно и есть, мой мальчик, и с этим ничего не поделаешь. — Жесткий кринолин под платьем слегка поскрипывал, когда женщина двигалась. Войдя в комнату, она закрыла за собой дверь.

Платья бабушки были всегда длинными — она считала, что они делают ее выше ростом. По мнению Люка, из-за них она только чаще спотыкалась.

— В любом случае я уже одной ногой в могиле, — уверенно сообщила она.

Люк бросил короткий взгляд на ее шишковатую руку и графин, который она в ней сжимала.

— Ты же знаешь, мне не хочется ни есть, ни пить до полудня.

Старушка прошла по пыльному обюссонскому ковру, достала хрустальный бокал из бокового ящика обтянутого кожей стола и наполнила его янтарной жидкостью.

— Поэтому кухарка всегда готовит тебе завтрак позже. Так удобнее. Ничего не приходится подогревать или выбрасывать. Да и тот, кто проголодается, может позавтракать с тобой еще раз. — Она поднесла бокал к губам и неторопливо осушила его.

— Ата, — пробормотал Люк, пряча улыбку. — Что скажут слуги?

— А тебе не все равно?

— В общем-то абсолютно все равно.

Старая женщина казалась чуть-чуть осоловевшей, но Люк хорошо знал свою бабушку. Она могла выпить больше, чем громила моряк весом 25 стоунов[1], оттягивающийся на берегу после тяжелого рейса, и притом всегда сохраняла ясную голову, несмотря на близкое знакомство с напитками Сатаны.

Люк отодвинул в сторону бумаги, прижал их, чтобы не разлетелись, корабельным компасом и достал еще один бокал.

— Я всегда считала, что люди, завтракающие поздно, умнее, чем те, кто возится с маффинами на рассвете, — сказала старушка, наливая ему виски. — Все, что говорят о ранних пташках и червячках, сущая чепуха. Кому может понравиться, если его сравнивают с кем-то откладывающим яйца?