носами? Когда одно лицо приближается к другому, в конце концов, их носы непременно столкнутся. Значит, одно лицо должно быть слегка повернутым, но куда? Вправо или влево?

— Итак, мадам… — Ослепительная улыбка молодого человека завораживала. — Каким будет ваш приз?

Их губы разделяло всего несколько дюймов. Розамунда всмотрелась в глаза своего кумира и с трудом проглотила вставший в горле комок.

— Поцелуй, — чуть слышно прошептала она и тут же закрыла глаза от смущения. Неужели она действительно предложила мужчине поцеловать ее? Она с опаской приоткрыла один глаз, опасаясь увидеть на физиономии Генри откровенную насмешку.

Но лорд Самнер и не думал смеяться. Его брови удивленно приподнялись, а щеки вновь окрасились румянцем — или это ей показалось? Он неуверенно подался к ней, но она оказалась быстрее. Обхватив мужчину за шею, Розамунда коснулась его губ легким поцелуем.

— О, вы так добры, леди Лэнгдон. Я, конечно, счастлив, — пробормотал он и ослабил узел на шейном платке, — но вы должны знать, что мое сердце…

Ну, что там было с его сердцем, еще вопрос, но вот сердце Розамунды провалилось куда-то в живот. Девушка отпрянула, не желая больше ничего слушать. Она ласточкой взлетела в седло, хотя позднее так и не поняла, как это у нее получилось без посторонней помощи. Но ей необходимо было убежать — как можно быстрее и как можно дальше. Зализывать раны предпочтительнее в одиночестве.

Генри — а для нее отныне и впредь только лорд Самнер — был влюблен в кого-то другого. Он считал Розамунду забавным ребенком, и не более того. Нет, она никогда в жизни больше не попадет в столь унизительное положение!

По крайней мере, юная графиня так думала.

Розамунда неторопливо ехала от границ земель герцога к своему любимому поместью Эджкумб, ощущая острую жалость к самой себе, такой несчастной и униженной. Но по мере приближения к дому это ощущение сменилось не менее острым недовольством собой. С чего это она так разнюнилась?

Боже правый, сколько раз ей приходилось видеть, как собственные братья глупеют и совершают дурацкие поступки из-за состояния этой самой любви? Но ведь это чувство должно быть взаимным и делать людей лучше, а не превращать их в тупоумных кретинов! Правда, то, что она испытывает к Генри, конечно, значительно сильнее, чем мелкие страстишки братьев. И она не совершила ничего предосудительного.

Но в глубине души Розамунда отлично понимала, что это не так.

Она повела себя даже более неумно, чем эти безмозглые мальчишки.

Утешало лишь то, что Розамунда по крайней мере сможет сыграть роль мудрой старшей сестры, когда Сильвия, влюбившись без памяти, явится поплакать у нее на плече.

На полях созрел богатый урожай. Началась уборочная страда. Розамунда въехала на отцовские земли, стремясь очутиться подальше от того места, где ее постигло первое в жизни глубочайшее разочарование. Она молча передала жеребца старшему конюху Джонсу, который был занят сложным процессом полировки украшенного гербами семейного экипажа.

— Леди Розамунда, вы пропустили все визиты. Приходил епископ и обе мисс Смитамс. Да и ваш отец уже вернулся из города.

Девушка вздрогнула, искренне надеясь, что сумеет избежать встречи с тремя самыми большими сплетниками во всем Сент-Ивзе, Пензансе и Лэндс-Энде.

Заметив гримасу отвращения, появившуюся на физиономии леди Лэнгдон, Джонс усмехнулся:

— Не беспокойтесь, мисс, они уже ушли. Епископ не мог задерживаться. Его призывали важные приходские обязанности. — Конюх закашлялся, и Розамунда могла поклясться, что он пробормотал: — Или очередная никчемная говорильня, если хотите знать мое мнение.

Девушка немного полюбовалась мастерской работой Джонса и поспешила к задней двери в дом. Вскоре она оказалась в своих покоях рядом со столиком для умывания. Чуть теплая вода смыла следы слез на запыленных щеках. Розамунда посмотрела в зеркало. В нем отражалась самая одинокая и самая несчастная леди на всем белом свете. Старшую дочь семьи Туэнлин нечасто охватывала огромная непреодолимая тоска по матери, но сейчас это было именно так. Розамунда провела пальцем по своему медальону, на котором была выгравирована роза. Внутри под тонкой золотой пластинкой с маленьким стеклышком хранилась прядь волос матери, сплетенная с ее собственными локонами. Взглянув на миниатюрный портрет леди Туэнлин, висевший рядом со столиком, Розамунда в очередной раз убедилась, что совершенно непохожа на мать.

Девушка решила, что должна поговорить с отцом. Он был единственным человеком, который поймет ее и подскажет, что делать, чтобы и дальше не выставлять себя с Генри полной дурочкой. Возможно, граф предложит отправиться в путешествие или впервые совершить поездку в Лондон. Тогда Розамунда сумеет справиться со своим увлечением, уже переросшим в страсть, и вернуться к нормальной жизни. По крайней мере, ей не придется беспокоиться о том, что кто-то другой может завладеть ее сердцем, которое навеки осталось где-то на Перрон-Сэндс.

С улицы донесся звон упряжи и шум колес. Любопытство тут же одержало верх над унынием, и Розамунда, прячась за плотными шторами, выглянула из окна.

Дверцы черного городского экипажа, остановившегося у входа, украшал герб Хелстонов. По бокам стояли четыре лакея в темно-красных ливреях и массивных напудренных париках. Подобная роскошь редко встречалась вдали от Лондона. Внутри кареты, должно быть, адски жарко. Интересно, почему они не приехали в открытой коляске вместо этого похоронного катафалка?

Розамунда почувствовала легкое беспокойство. Что происходит? Семейство Хелстон никогда раньше не снисходило до визитов в Эджкумб. Ее отец часто шутил, что, очевидно, граф недостаточно хорошая компания для его светлости. Тревога еще более усилилась, когда распахнулась дверца и с подножки, спрыгнул герцог, не дожидаясь, пока опустят ступеньки. За ним появился Генри и остановился в почтительном отдалении, словно хорошо вышколенный королевский паж.

Девушка настолько сосредоточилась на лорде Сент-Обине и его сыне, что едва заметила маленькую белую ручку, показавшуюся в дверях экипажа. Надменный герцог оглянулся и отдал какой-то приказ. Один из лакеев закрыл дверцу, и неизвестная дама осталась внутри.

Розамунда никогда не была трусихой, но сейчас боролась с необъяснимым, каким-то первобытным желанием убежать. Наверное, нечто подобное ощущает зверь, попавший в капкан и старающийся, из него вырваться. Еще четверть часа она мерила шагам и комнату, тщетно пытаясь привести мысли в порядок.

А потом камердинер передал ей приказ отца немедленно прийти в библиотеку. Что ж, ловушка захлопнулась. Она не посмеет ослушаться отца.

Слуги никогда не позволили бы себе открыто глазеть на членов семьи, однако Розамунда чувствовала их тяжелые взгляды, украдкой брошенные ей в спину, пока она шла мимо. Это было странно и совершенно непонятно. Ей нечего было бояться. Она не сделала ничего дурного. Поэтому, тщательно разгладив складки на своей любимой голубой амазонке, девушка постучала в тяжелую резную дверь, ведущую в библиотеку.

Получив разрешение войти, Розамунда сделала шаг вперед и сразу же оказалась под прицелом четырех пар глаз. Герцог, лорд Самнер и Финн стояли рядом с графом, на лице которого, обычно добром и приветливом, застыло угрюмое выражение.

Розамунде сразу показалось, что амазонка запылилась, а каблучки коротких сапожек для верховой езды слишком громко цокают по дубовому паркету. Тем не менее, леди Лэнгдон упрямо расправила плечи. Она не совершила ничего ужасного, а значит, не заслужила такой встречи. Лорд Самнер ни за что не рассказал бы всем о ее опрометчивом поцелуе. А никакой другой вины девушка за собой не чувствовала. Тем не менее, выражение лица отца заставило ее съежиться, хотя она и не понимала почему. Возможно, он злится из-за того, что она без спросу взяла его жеребца…

— Я никогда не думал, что доживу до того дня, когда моя дочь навлечет такой позор на семью, — заявил граф Лэнгдон.

— Извини, папа, — запинаясь, пролепетала Розамунда, — я больше никогда не возьму Домино без твоего…

— Домино? Ты брала моего жеребца? — Лорд Туэнлин закрыл лицо руками и с силой потер его,