— Скоро тебе больше не придется гадать, — сказал Мордехай. — Ты все узнаешь. Эти страницы, которые ты видел, откроют нам последнюю тайну. Секрет Игры.

Мы оставили машину на стоянке и отправились к Мордехаю домой пешком. Соларин нес сумку с фигурами — теперь она стала слишком тяжелой, чтобы ее мог поднять кто-нибудь еще.

Шел уже девятый час вечера, и ювелирный квартал был пуст. Мы проходили мимо магазинчиков, закрытых на железные решетки. На мостовой валялись мятые газеты. В День труда никто не работает.

Где-то посередине квартала Мордехай остановился и отпер металлическую решетку. За ней оказалась узкая темная лестница. Мы поднялись на самый верх, и там Мордехай открыл еще одну дверь.

Мы оказались в огромном помещении на верхнем этаже. Массивные светильники свисали с потолка высотой в тридцать футов. Когда Мордейхай включил свет, хрустальные подвески люстр отразились в высоких окнах. Он пересек комнату. Повсюду красовались пушистые ковры темных цветов, красивые деревья в кадках, кресла, застеленные богатыми мехами. Столы были завалены произведениями искусства и книгами. Примерно так выглядела бы моя квартира, если бы я была богаче, а мое жилье — больше. На одной стене висела шпалера, которая, наверное, была такая же древняя, как и сами шахматы Монглана.

Соларин и мы с Лили расселись на мягких уютных кушетках. Перед нами на столе стояла большая шахматная доска. Лили сняла фигуры, которые стояли на ней, а Соларин принялся доставать из сумки наши фигуры и расставлять их.

Шахматные фигуры Монглана были слишком большими даже для алебастровой доски Мордехая, но выглядели они великолепно. Мягкий свет люстр играл на драгоценных камнях и сверкающих гранях.

Мордехай откинул шпалеру, открыл большой стенной сейф и достал ящик, в котором находилось еще двенадцать фигур. Соларин кинулся помогать ему.

Когда все фигуры были расставлены, мы принялись их разглядывать. Здесь были кони, которые стояли на задних копытах, слоны, верблюды с похожими на маленькие башни сиденьями на спинах, заменявшие в шахматах Монглана ладьи. Золотой король сидел верхом на толстокожем животном, королева — в паланкине. Все фигуры были украшены драгоценными камнями и выточены с таким изяществом и скрупулезностью, что ни одному мастеру нашего тысячелетия не удалось бы сделать достойную копию. Отсутствовали только шесть фигур: две серебряные пешки и одна золотая, золотой конь, серебряный слон и белый король — тоже серебряный. Собранные вместе фигуры производили невероятно сильное впечатление. Они были ослепительны. Какой извращенный ум нужно иметь, чтобы соединить красоту и смерть!

Мы достали покров и расстелили его на столе рядом с доской. У меня рябило в глазах от всех этих светящихся статуэток и драгоценных камней — сапфиров, рубинов, алмазов, желтых цитринов, светло- голубого аквамарина и светло-зеленого оливина, который цветом очень напоминал глаза Соларина. Соларин прижался ко мне, взял мою руку, и какое-то время мы сидели молча.

Лили достала бумагу, на которой была изложена наша версия того, как работают ходы. Теперь она положила ее рядом с покровом.

— Есть еще кое-что… Думаю, вы должны это увидеть, — сказал Мордехай и снова подошел к сейфу.

Вернувшись, он вручил мне маленький сверток. Я заглянула в его глаза, поблескивающие за толстыми стеклами очков. Он протянул руку Лили, как будто ждал, что она встанет.

— Пойдем, я хочу, чтобы ты помогла мне приготовить ужин. Подождем, пока не вернутся твой отец и Ним. Они будут очень голодны, когда приедут. Тем временем Кэт сможет прочесть то, что я ей дал.

Несмотря на протесты, он потащил Лили на кухню. Соларин придвинулся ко мне поближе, когда я открыла пакет и достала оттуда большой свернутый лист бумаги. Как Соларин и предсказывал, эта была та же самая бумага, на которой был написан дневник Мирен. Я порылась в сумке и достала его. Мне хотелось сравнить бумагу — так мы смогли бы установить, откуда были вырезаны листы. Я улыбнулась Соларину.

Он обнял меня, и я устроилась поудобнее, развернула лист и начала читать. Это была последняя глава дневника Мирей.

В Париже как раз зацвели каштаны, когда весной 1799 года я покинула Шарля Мориса Талейрана, чтобы отправиться в Англию. Уезжать было горько, ибо я снова ждала ребенка.

Внутри меня зародилась новая жизнь, а вместе с ней и росло и желание, которое всецело завладело мною: закончить Игру; раз и навсегда.

Пройдет еще четыре года, прежде чем я снова увижу Мориса. Четыре года, за которые мир переживет много потрясений. Наполеон вернется, чтобы расправиться с Директорией, и назовет себя первым консулом, а затем и пожизненным консулом. В России Павел I будет убит собственными генералами и бывшим фаворитом своей матери Платоном Зубовым. Таинственный Александр, который был со мной в лесу рядом с умирающей аббатисой, станет обладателем фигуры из шахмат Монглана — черной королевы. Мир, который я знала: Англия и Франция, Австрия, Пруссия и Россия — будет неумолимо скатываться к новой войне. Талейран, отец моих детей, наконец получит от Папы разрешение на брак и женится на Катрин Ноэль Ворле Гранд — белой королеве.

Но у меня был покров, рисунок, сделанный с доски, и уверенность, что семнадцать фигур я могу собрать, когда пожелаю. Не только те девять, что были закопаны в Вермонте, но еще восемь: семь, которые принадлежали мадам Гранд, и одна, что была у Александра. С этим знанием я и вернулась в Англию, в Кембридж, где, как рассказал мне Уильям Блейк, хранились заметки Исаака Ньютона. Блейк страдал почти нездоровой тягой к подобным вещам и добыл для меня разрешение ознакомиться с этими работами.

Босуэлл умер в мае 1795 года, а великий шахматист Филидор пережил его всего на три месяца. Старые защитники были мертвы, невольные союзники покинули белую королеву в связи с кончиной. Я должна была сделать свой ход, прежде чем у нее появится время набрать новую команду.

Незадолго до того, как Шахин и Шарло вернулись с Наполеоном из Египта, 4 октября 1799 года, в точности через шесть месяцев после моего собственного дня рождения, я родила в Лондоне девочку. Я окрестила ее Элизой, в честь Элиссы Рыжей, великой женщины, которая основала Карфаген и в честь которой была названа сестра Наполеона. Однако я чаще зову ее Шарлотой, не только в честь ее отца, Шарля Мориса, и брата Шарло, но и в память другой Шарлотты, которая отдала за меня свою жизнь.