этих забыть не могу, столько в них было горького. И теперь еще тетка. Тесно стало в доме, стены тонкие, каждый шорох слышен.
Раз постучала, Стефанек поворачивается из-за своего маленького письменного стола. Как та журналистка сказала — для подростка.
— Мама, ты себя плохо чувствуешь? — спрашивает и уже готов ехать со мной, если надо.
— Да нет, я так пришла, — отвечаю и улыбаюсь ему.
— Садись, мамочка.
— Знаешь, сын, может, ты и прав был. Продают еще дом-то тот? Нужно отсюда уезжать, тесно больно. Теперь, как тетка Алина…
— Сердце мамочкино обо мне вспомнило. Но нет, останемся тут.
Она и года у нас не прожила, как захотела возвращаться. Тут, дескать, не с кем рта раскрыть, вы, мол, прячетесь от меня по углам. И вообще, что мне в этой Америке. В розовой пене кости свои мою? Могу и мылом — на карточки. Там хоть в очередях постою, с людьми о жизни поговорю. Мы между собой все разговариваем. Как брат с сестрой или муж с женой. Там нет чужих. Хоть по улице иду, хоть на остановке стою, всегда поболтать можно. Отдайте мне деньги, вернусь и квартиру себе куплю. От тех, что привезла, половины не осталось — натаскала себе из магазинов все, что на глаза попадало, комната ее выглядела, как гнездо сороки. Стефанек ни словом об этом не обмолвился, всю сумму хочет ей вернуть. А ведь денег у нас не так много, я не работаю, Янка тоже еще пока учится, на одну его зарплату живем. В год сорок тысяч долларов. На троих человек — это не состояние. Но и ее, старуху, как отпускать в дорогу такую, все там поликвидировала, некуда возвращаться. Прошу, чтобы Стефанек с ней потолковал, меня-то она слушать не хочет. Тогда сын ей говорит: а что будет, если вы вторую ключицу сломаете?
Ничего не помогло. Запаковали мы баулы и отвезли ее в аэропорт. Я уже вижу, как сын мой радуется отъезду тетки Алины, а мне тоскливо. Она ведь свидетелем была, когда мы со Стефаном в костеле венчались. И с ней я как будто и к нему ближе“.
У него дрожала рука, когда он принимал от почтальона телеграмму.
Не мог оторвать взгляд от подписи. Откуда она взялась под этим текстом? Только потом до него дошло, что Стефан Гнадецки — это не он, а его сын.
„Янка поехала проведать родителей, и остались мы одни со Стефанком. Стали, как прежде, засиживаться в кухне. Один раз смотрю, а виски у моего сына седые. Как Стефан рано начал седеть. Тоже работает без меры. Иногда неделями его дома не видно. Береги себя, сын, здоровье одно в жизни.
— Все так в жизни, — отвечает. — Одна мать…
И на этом закончил.
— Но дальше, дальше, — смеюсь я.
— Дальше не помню.
Смотрим в глаза друг другу.
— Деточка, — говорю, — ты уж больше за женой смотри, чем за мной. Она тебе больше готова дать. Такая вот тут нашлась. Американка, а сердце у нее, словно из Польши привезенное. Меня иногда даже удивляет, как это она нашего языка не понимает.
— Вот тогда бы негде было спрятаться.
Смотрю в окно, кого там Стефанек к нам ведет. Только фартук сбросила, волосы под платок — немытые. Они входят. Гость мне улыбается, как знакомой. И по-польски: приветствую вас после стольких лет расставания. А он для меня чужой.
— Ну, конечно, позабылось уже, как шефа спасали? Еще чуть-чуть, и в одних носках по улице бы гулял.
— Ой, действительно. Пан Славек?
— Малиновски Славомир, к вашим услугам, уважаемая пани жена воеводы, — шофер вашего мужа.
— Что привело вас в эти далекие края?
— А то же, что и вас, к дочке приехал. Первый раз на улицу вышел и вижу — шеф в лимузин садится. Только какой-то помолодевший. Я подскакиваю. Пан Стефан Гнадецки? Он подтверждает. Ну и выяснилось, что это сын. Вот так случай. Гора с горой не сходятся, а тут на тебе.
— Присаживайтесь, пан Славек. Я сейчас что-нибудь поесть сделаю.
— Я сыт, дочка меня, как обезьяну, бананами напихивает.
— А что дочка тут делает? Замуж вышла?
Одна она, рассказывает, у людей убирается, очень довольна. Она химик, магистр. Я бы этого не вынес, а дочка считает, что, по крайней мере, она свободный человек. Ее жизнь, ее право. Я бы хотел о вас узнать. А что я, ничем не занимаюсь, сижу при сыне. Скорее, я при мамочке, смеется Стефанек. Такой вежливый с гостем. Аж меня за сердце взяло. Обычно он плохо к людям относится, с ходу каждого отталкивает. Такое мнение о нем, что невоспитанный. Просто хам. Одна женщина мне прямо в глаза так и сказала, я только голову опустила. А тут, Бог ты мой, прямо стелется перед гостем. Сидит с нами и не думает идти наверх. Даже позволил мне рюмку водки выпить, только на сигарету не согласился. Но и пан Славек не курит, деликатный человек. Таким я его помню, видно, ничуть не изменился. Разговариваем о том, о сем.
— Такой женщины, как свекровь ваша, второй уже не найдешь. — И обращаясь к Стефанку: — Крови вашей матушке попортила, а пани Ванда такой человек, комара не обидит.
— Ай, — говорю я на это, — больше всего она себе навредила.
— Да, что уж, пусть земля ей пухом будет.
— Разве она умерла?
— Да, — сказала пан Славек. — добрый десяток лет назад. Молодой из жизни ушла, а хорошо выглядела. О той дороге в лесу и о том ее танце забыть не могу. Еще немного, и авария бы случилась, а я большое начальство вез. Сразу бы меня госбезопасность схватила, и не спрашивали бы ни о чем.
Не люблю на себя смотреть, наверное, от обиды, что столько во мне терпения. Другая уже давно могла бы в свет выйти, я же только в своих мыслях сижу. А жизнь проходит.
Негритянка, которая к нам приходит убираться, заболела. Стефанек говорит, может, дочку пана Славека пригласить. А я считаю, как-то глупо, что пани магистр с щеткой и тряпкой у нас по дому бегать будет. Ее можно на кофе пригласить, а не работу такую предлагать. Но он мне на это, что тогда пусть грязно будет, а если сама дотронусь, то надолго запомню. Тут же химичке позвонит. Он свое, а я свое. Нужно все-таки дом в порядок привести. Завязала платочек на голове и за пылесос. И так сразу внутри меня повеселело. Словно в нашей первой со Стефаном квартире убиралась. Хожу, что-то себе напеваю. Перерыв устроила, ноги на стул, сигарету в рот. Курю, и сердце бьется, как у молодой. Потом за зеркало взялась. И неожиданно лицо свое изменившееся заметила. Удивившись, платок сняла и вместо светлых волос седые по бокам увидела. Не блестящие, а тусклые и ломкие, как сено. Ну вот, и я к своим мужчинам приближаюсь.
Вижу, между молодыми что-то случилось. Стефанек еще меньше, чем всегда, разговаривает. Янка как только отвернется, уже рукой к глазам тянется — слезы вытирает. Я решила не вмешиваться, сама на себе испытала, как это бывает, когда третий между двумя встревает. Грустно стало в нашем доме, каждый своими дорожками ходит и, похоже, не скоро они пересекутся. Я по-тихому сигареты курю и жду, когда туча уплывет. Только для этого не ветер требуется, а целый ураган. Ну, вот он и начался.
Стефанек на машине на работу поехал. А Янка где-то около десяти спускается. Ставлю кофе перед ней и гренки, а она голову рядом с тарелкой положила и в плач. Я решила: скажет — выслушаю ее, не скажет — ничего спрашивать не буду. В конце концов поднимает голову и говорит: сначала меня не хотел, а
