Михал пришел под вечер, крутился, зубы заговаривал, видно было, ждет предложения распить бутылку.
— По одной, — сказал он сыну решительно, уверенный, что на этом остановится.
Но так не вышло. Им хорошо сиделось, говорилось. В конце концов, они же не пили до полусмерти. Ну, были немного навеселе, а обвинять их в пьянстве могла только невестка, эта тощая, злая на язык ведьма.
— Михал, помнишь визит высшего начальства в город С.? С помпой, кинохроникой и так далее.
— Что-то там в голове возникает.
— Понимаешь, Гелас меня вызывает, говорит, было бы хорошо, чтобы Ванда опеку над кем-нибудь взяла. Может быть, над больницей, детским домом или что-нибудь в этом духе. Посоветовавшись, выбрали мы недоразвитых детей, поскольку они находились в конкретном месте, где монахини эту работу вели с умом. Ну и мама во все это влезла. Я думал, она будет так, иногда помогать им, ну, что ты, бегала туда каждый день. Ее эти недоумки узнавать стали, и она их уже по именам называла.
Помню визит тот. Идут эти из Варшавы по коридору рядом с мамой, она им все объясняет. И настаивает, чтобы обязательно взглянули на Рысика. Последнее время он многому научился. Сестра, что главная у них, кажется, против была, но мама как таран — в эту комнату. Дверь открывает, а ее воспитанник на полу сидит, рядом с горшком и что-то в нем месит. Сначала скорчился от такого скопища чужих людей, а потом как начал в них говном бросаться. Компрометация, понимаешь. Гелас мне потом рассказывал, что готов был сквозь землю провалиться, раствориться в воздухе. Те, что с кинохроники, перестали фильм крутить, все назад пятятся, а наша мама, как будто сама ненормальная, за руки их хватает и дорогу закрывает. Рысик, говорит, просто разнервничался, он и стихи умеет читать.
Михал скривился.
— Хотела мир спасти, а саму себя не смогла. Чего ее понесло в эту Америку? Каждый раз, как письма присылала, ее все меньше и меньше в них становилось. В конце концов погасла, как свеча.
„Входит Стефанек в кухню.
— Мама, закрой глаза.
— Что ты снова задумал?
— Сейчас, мамочка, увидишь.
— Ну зачем такие расходы?
— Красивое?
— Красивое-то, красивое. Подойдет ли?
— Примерь, мамочка.
— Чистая шерсть: наверное, целое состояние стоит. И куда я в таком пальто выйду?
— На пятачок ваш, подружки будут завидовать.
— Да какие у меня тут подружки.
— Ну, пусть завидуют те, что остались в Польше. Жена коменданта Петерка, например.
Мыслями я все возвращаюсь и возвращаюсь к нашему путешествию. Дальнюю дорогу должна была преодолеть, чтобы деревья неземные увидеть. Может, знак это, думаю про себя, может, первый шаг в потусторонний мир, в котором все иначе выглядит, нежели на земле нашей. Детям ничего не сказала, а то бы сразу напустились, мол, что это у меня снова в голове. А я свое знаю. Я должна была здесь оказаться, чтобы первый знак к дороге в иной мир получить.
Тетка письмо прислала, и нужно его было Стефанку показать, так как он мужчина и ему решать.
Ну и что ты об этом думаешь, спрашиваю я. Стефанек отводит взгляд. Как можно такие письма писать, людям навязываться. То, что ты, мама, у нее пару лет жила, это еще не повод.
— Без нее ни тебя бы, ни меня на свете не было. Мне хоть и нелегко, но должна я этой старой женщине.
Стефанек на меня смотрит.
— Я уже голову в петлю вложила. Ночью это было, а она проснулась и на чердак. Стащила меня, и обе мы на полу жизнь мою искали. Я еще не знала тогда, что двоих хотела убить.
Сын отвернулся, лицо у него было такое, что меня как током ударило.
Пришел на ужин, сидим втроем с Янкой. Сын взгляда моего избегает. Прошло пару дней, и я решилась спросить, какой ответ тете я должна написать. Может, приехать, все равно уж мамочка в дом посторонних пустила. Это он по-польски произнес, так, чтобы Янка не поняла.
Ничего объяснить не хотели, только сказали, что с ними должна ехать. Ну, в машину, значит, и в путь. Останавливаемся перед такой красивой оградой. Какой-то прием, а я не одета соответствующим образом. Как же людям показаться? Из машины, наверное, не выйду. А они смеются, никакой это не прием. Никого в этом доме не будет, кроме нас самих. Идем. Вот и дом показался — роскошный, с колоннами, выступающая веранда на втором этаже. Полукруглая лестница.
— Похож на тот, что в Германии, где мы с отцом жили. Только там все было выкрашено не белой краской, а желтой. А тут кто живет?
— Мы можем жить, если ты согласишься.
Оба смотрят на меня с беспокойством. Я знаю, какой ответ они от меня ждут. И я бы согласилась, ведь все уже позади, но какой-то глухой голос во мне отозвался, дескать, позволяю свой старый любимый угол отобрать. Единственное, что у меня есть.
— Нехорошо, когда молодежь со старыми живет. — И взгляд от моих детей отворачиваю. — Уже время пришло разделиться нам. Ведь в одном городе будем жить.
А сын мой на это:
— Если бы кто другой просил, то и ответ был бы другой.
Что с этой теткой Алиной делать? Как только глаза с нее спустишь, она уже за дверь и по магазинам. И ведь языка не знает, спросить об обратной дороге не может. Пару раз полиция ее привозила, ума хватило только, чтобы наш адрес в записной книжке им показать. Но может так случиться, что и это забудет. И не настолько старость, сколько темнота все больше в ней проявляется. Только иногда тетка такой становится, как прежде была. Поговорим с ней, посмеемся над бедами, которые когда-то приходилось нам делить. Но подобные минуты реже и реже. Все больше она в детство впадает. Вопросов у нее столько, что нужно днем и ночью на них отвечать. Стефанек, как ее голос услышит, словно мышь от кота убегает. Сын… слов его
