Да благословит бог твое терпение, Томас Пинч! Тот, кто видел тебя в течение этих трех летних недель склоненным до полуночи над разбитым вконец остовом клавикордов в малой гостиной, не мог не постигнуть тайны твоего сердца; но была ли она ясна тебе самому? Кто из видевших румянец на твоих щеках в те минуты, когда ты после долгих часов работы наклонялся, прислушиваясь к дребезжанию расстроенной струны, и находил, что она обрела, наконец, голос и издает что-то очень похожее на ту ноту, которая от нее требуется, - кто не понял бы, что эти клавикорды предназначены не для простых рук, но для тех, которые касаются сокровенных струн твоей души легким, почти ангельским прикосновением! И если бы дружеский взгляд - хотя бы такой же бесхитростный, как твой, милый Том, - следил за тобой в тот вечер, когда она впервые пела, усевшись за исправленные клавикорды, слегка приглушенным голосом, полным грусти, нежности и надежды, и удивлялась той перемене, какая произошла с инструментом; а ты, сидя в стороне, у открытого окна, хранил молчание, и сердце твое полнилось радостью, - он конечно распознал бы зарю того чувства, Том, которому лучше было бы не зарождаться!

Положение Тома Пинча не сделалось менее опасным и затруднительным оттого, что ни одного слова о молодом Мартине не было сказано между ними. Помня о своем обещании, Том старался предоставить Мэри все возможности для этого. И утром и вечером он бывал в церкви и там, где она любила гулять, - и в деревне, и в саду, и на лугах, - словом, везде, где он мог бы говорить с ней без помехи. Так нет же: она все время старалась избегать его или не встречаться с ним без свидетелей. Не то чтобы она не доверяла ему или он ей не нравился, ибо из тысячи мелочей, не заметных ни для кого, кроме самого Тома, видно было, что она даже выделяла его среди других и была по отношению к нему сама доброта. Возможно ли, чтобы она порвала с Мартином или не отвечала на его любовь, что все это было только в смелом и разгоряченном воображении юноши? Щеки Тома горели от угрызений совести, и он отгонял от себя эту мысль.

Все это время старик Мартин, по свойственной ему странной манере, то приходил, то уходил, то сидел вместе со всеми, погруженный в свои мысли, и почти ни с кем не разговаривал. При всей своей неразговорчивости, он вовсе не казался стеснителен, угрюм или надоедлив; всего больше он любил, когда его предоставляли самому себе и продолжали веселиться при нем без церемоний. Трудно было разобрать, кем из присутствующих он интересуется, да и интересуется ли вообще кем бы то ни было. Если с ним не заговаривали прямо, он ничем не показывал, что слышит и видит то, что делается вокруг.

В один прекрасный день бойкая Мерри, сидя с опущенными долу глазами под тенистым деревом на кладбище, куда она удалилась, устав дразнить и испытывать мелкими придирками привязанность мистера Джонаса, вдруг почувствовала, что новая тень легла между нею и солнцем. Подняв глаза и думая увидеть своего нареченного, она немало удивилась, узрев вместо него старика Мартина. Ее удивление отнюдь не уменьшилось, когда он уселся на дерн рядом с нею и начал разговор так:

- Когда же ваша свадьба?

- Ах, боже ты мой, мистер Чезлвит! Почем же я знаю? Еще не скоро, надеюсь.

- Надеетесь? - спросил старик.

Это было сказано очень серьезно, но она приняла его слова в шутку и захихикала.

- Будет вам! - сказал старик с необычной для него мягкостью. - Вы молоды, красивы и, как мне кажется, добродушны! Вы легкомысленны, и вам без сомнения нравится быть такой; но должно же у вас все-таки быть сердце.

- Я не целиком его отдала, могу вас уверить, - сказала Мерри, лукаво качая головой и теребя пальцами траву.

- А часть все-таки отдали?

Она отбросила траву в сторону и отвернулась, но ничего не сказала.

Мартин повторил свой вопрос.

- Господи, мистер Чезлвит, ну в самом деле, что я вам отвечу? Какой же вы чудак!

- Если странно, что я хочу знать, любите ли вы молодого человека, за которого, сколько я понимаю, собираетесь замуж, то я действительно чудак, сказал Мартин. - Потому что я действительно хочу это знать.

- Он такое чудище, вы сами видите, - ответила Мерри, надувая губки.

- Значит, вы его не любите? - возразил старик. - Это ли смысл ваших слов?

- Ну как же, мистер Чезлвит, я сто раз на дню ему повторяю, что терпеть его не могу. Вы, наверно, и сами слышали.

- Очень часто, - сказал Мартин.

- Оно так и есть, - воскликнула Мерри, - положительно не выношу!

- А в то же время обручены с ним, - заметил старик.

- О да, - ответила Мерри. - Но я уже говорила этому противному человеку, дорогой мой мистер Чезлвит, я уже говорила ему, когда он делал предложение, что если я и выйду за него замуж, так только для того, чтобы ненавидеть и мучить его всю жизнь.

Она подозревала, что старик вряд ли относится к Джонасу благосклонно, и рассчитывала, что эти) слова совершенно его очаруют. Однако он рассматривал их, по-видимому, совсем не в том свете, ибо когда заговорил с нею снова, то уже довольно строго.

- Посмотрите вокруг, - сказал он, указывая на могилы, - и не забудьте, что с того самого часа, как вы пойдете под венец, и до того дня, когда вас упокоят на таком вот ложе, глубоко под землей, вам некому будет жаловаться на вашего избранника. Думайте, говорите и поступайте как разумное существо хотя бы в этом единственном случае. Вас принуждают к этому браку? Кто-нибудь вам советует или искушает вас вступить в этот брак? Я не хочу спрашивать, кто именно: но кто-нибудь?

- Нет, - ответила Мерри, пожимая плечами. - Не могу сказать, чтобы меня принуждали.

- Не можете сказать? Нет?

- Нет, - отвечала Мерри. - Никто мне не говорил ни слова. Если б меня заставляли за него выйти, я бы и вовсе не вышла.

- Я слышал, что его считали поклонником вашей сестры, - сказал Мартин.

- О боже мой, мистер Чезлвит! Хоть он и чудовище, но все-таки не может же он отвечать за тщеславие других людей. А бедняжка Черри такая тщеславная.

- Так это была ее ошибка?

- Надеюсь, что да, - воскликнула Мерри, - но только бедняжка ужасно завидует, и ревнует, и так злится, что ей просто невозможно угодить, даю вам честное слово, не стоит даже и пробовать.

- Не принуждают силой, не уговаривают и не заставляют, - в раздумье сказал Мартин. - И я вижу, что это правда. Остается еще одна возможность. Вы, быть может, обручились с ним просто по легкомыслию, по ветрености? Это, быть может, необдуманный поступок легкомысленной девушки? Так ли это?

- Дорогой мистер Чезлвит, - жеманно улыбнулась Мерри, - что до легкомыслия, то голова у меня совсем пустая. Сказать по правде, настоящий воздушный шар!

Он спокойно дал ей договорить до конца, а затем сказал настойчиво и не торопясь, но гораздо мягче, как бы склоняя девушку довериться ему:

- Нет ли у вас желания - или не внушает ли вам внутренний голос, когда у вас находится время подумать, - освободиться от данного вами слова?

Мерри опять надула губки и, опустив глаза, опять принялась рвать траву и пожимать плечами. Нет. Она этого не может сказать. Пожалуй, у нее нет такого желания. Даже наверное нет. Она 'ничего не имеет против'.

- Неужели вам никогда не приходило в голову, - сказал Мартин, - что замужество может испортить вам жизнь, озлобить вас, сделать глубоко несчастной?

Мерри опять опустила глаза; теперь она вырывала траву с корнями.

- Дорогой мистер Чезлвит, какие ужасные слова! Конечно, я буду с ним ссориться, я бы стала ссориться с каким угодно мужем. Жены, по-моему, всегда ссорятся с мужьями. Ну, а чтобы испортить мне жизнь или озлобить меня, то я думаю, до всех этих ужасов дело не дойдет, разве если муж станет мной командовать; а я сама думаю им командовать. Я уже и теперь командую, воскликнула Мерри, качая головой и усиленно хихикая, - он у меня прямо-таки в рабстве.

- Пусть будет так! - сказал Мартин, вставая. - Пусть будет так! Я хотел узнать ваши мысли, моя милая, и вы мне их открыли. Желаю вам счастья. Счастья! - повторил он, глядя на Мерри в упор и показывая на калитку, в которую тем временем входил Джонас. И, не дожидаясь, пока подойдет племянник, он вышел в