из багажного вагона появилась первая корзина, они пустились в пляс вокруг носильщиков, а уж когда за ней последовала вторая, с бутылками, они в диких позах стояли на одной ноге. Потом мы наняли две пролетки, я усадил мальчиков в первую, но усидеть на месте хотя бы секунду было свыше их сил - они то и дело подскакивали, будто чертики из коробочек. Таким образом мы добрались до 'Тома Брауна, портного', где все они облачились в костюмы, подходящие для водного спорта, и пошли на пристань. Там они пронзительно завопили: 'Махогани!' {Махогани - красное дерево (англ).} - сей джентльмен, лодочник по профессии, заслужил прозвище благодаря загорелому лицу. (В течение дня его величали то 'Хог', то 'Хогани', и он, но всей видимости, совсем позабыл о существовании своего имени.) При ярком солнце мы сели в нашу ладью под полосатым тентом, который я велел натянуть, и, усердно налегая на весла, пошли вниз по течению. Обедали мы в поле. Как я намучился от страха, что они опьянеют, какую душевную борьбу я претерпел, подчиняя гостеприимство разуму, - останется навеки скрытым. Даже теперь я чувствую себя постаревшим от переживаний. Однако все оказались молодцами. Правда, у одного юнца стал заплетаться язык и глаза полезли на лоб, как у рака, но это явление было кратковременным. Он все-таки пришел в себя и, как я полагаю, пережил поглощенный им салат. Во всяком случае, сведений, опровергающих мое предположение, не поступало, иначе меня привлекли бы к следствию, если бы таковое уже велось. В трактире мы ели грудинку и пили, а на обратном пути, в пяти или шести милях от дома, нас настигла сильная гроза. Таковы были выдающиеся события этого дня, который доставил мальчикам огромное удовольствие. Обед у нас был великолепный, и 'Махогани', распив бутылку легкого шампанского, заявил, что впредь не станет связываться с компанией, которая пьет пиво или квас. Но промокнуть до костей - вот апогей всех радостей. Вам никогда в жизни не видеть подобного зрелища. Уже одно то, что им в голову не приходила мысль пойти домой переодеться или мысль о том, что какая-то сила может помешать им битых два часа торчать на вокзале, дабы проводить меня, - было поистине поразительным. Что до попыток вернуть их под присмотр особ женского пола на том основании, что мальчики вымокли до нитки, то таковые пришлось отбросить. Я счел великим достижением уже то, что они вполне цивилизованно шествовали по улице, словно были облачены в новенькие костюмы, хотя в действительности казалось, что только дотронься - и вся их одежда расползется в клочья, как намокшая папильотка.

Жаль, что Вы не смогли посмотреть нашу пьесу, и теперь, надо полагать, уже не увидите ее, потому что в понедельник 21 мая Вас, очевидно, не будет, а это наш последний спектакль в городе. Ее стоит посмотреть не ради всего стиля постановки (хвалить который мне не позволяет скромность), по, право же, это прелестное bijou {Безделушка (франц.).} по декорациям, костюмам и составу актеров. Больше такой группы уже не собрать, ведь таких людей, как Стэнфилд, Робертc, Грив, Эйдж, Эгг и другие, уже не объединить в одном спектакле. Всемерная помощь была оказана со стороны всех влиятельных особ, и спектакль действительно радует глаз.

Я обессилен выставкой *. Не скажу, что 'ничего в ней нет', наоборот, там всего слишком много. Я посетил ее только два раза. Такое обилие зрелищ меня ошеломило. У меня врожденное отвращение к зрелищам, а такое скопище зрелищ в одном месте ничуть его не ослабило. Пожалуй, я смотрел только на фонтан и на Амазонку. Вынуждать себя притворяться - ужасно, но когда меня спрашивают: 'А вы видели?..' - я отвечаю: 'Да', - иначе мне начнут пересказывать виденное, а я этого не переношу. X. потащил туда целую школу. В ней насчитывается сотня 'малюток', которые в толкучке у главного входа с Кенсингтон-гейт вполне безмятежно сновали под ногами ло-ыадей и пролезали между колесами экипажей. Мне рассказывали, что они так и липли к лошадям по всему парку.

Когда обезумевшие от страха наставники собрали их и пересчитали, все оказались живы-здоровы. Затем их усладили пирожными и прочим, и они принялись глазеть на чудеса, рассеявшись по всей территории. Большинство из них мусолили пальцы и украшали волнистым узором все доступные им предметы. Один 'малютка' заблудился, но никто этого не заметил. Девяносто девять отправили домой, полагая, что коллекция полная, но оставшийся 'малютка' забрел в Хаммерсмит. Ночью его там обнаружила полиция, - он кружил вокруг заставы, считая, что это тоже экспонат выставки. Того же мнения он придерживался о полицейском отделении и о Хаммерсмитском работном доме, куда его на ночь поместили. Когда утром за ним явилась мать, он спросил ее, где же наконец кончается эта Выставка. Он сказал, что Выставка замечательная, только больно уж длинная.

Поскольку у меня возникает опасение, что у Вас сложится подобное же мнение об акте мести, каким является данное письмо, то я его заканчиваю, посылая самые сердечные приветствия мистеру Уотсону. Передайте ему, что я глубоко сожалею, что его не было с нами в итонской экспедиции и что он (совсем забыл об этом написать) не слышал нашей песни во время грозы. Запевалой был Чарли, а друзья хором подхватили. Это песня про одного балбеса, которому крепко доставалось в колледже. Каждый куплет кончался припевом:

А мне наплевать, что могут сказать,

Наставника только я чту!..

Сии строки с веселой почтительностью адресовались мне, наставнику, который в тот день свершил доблестное деяние и тем доказал, что достоин всяческого доверия.

Дорогая миссис Уотсон, всегда преданный Вам.

253

МИСС ЭМИЛИ ГОТШАЛК

Бродстэрс, Кент, среда,

16 июли 1851 г..

Дорогая мисс Готшалк!

Вчера, на несколько часов наведавшись в Лондон - лето я провожу здесь, на побережье, - я отослал Вам экземпляр 'Дэвида Копперфилда', подписанный еще восьмого числа прошлого месяца. Я написал на книге Ваше имя; надеюсь, Вы ее получите, и она сможет выразить Вам, при всей ее безгласности, мои самые лучшие пожелания и то чувство глубочайшей симпатии к Вам, с которым я ее дарю.

Мой милый юный друг, право, я не знаю, как ответить на Ваш вопрос, столь сложный, что он ставил в тупик и сталкивал между собой лучшие умы всех времен. Я бы не меньше Вас хотел иметь ясность в этом отношении. Если бы я самонадеянно взялся сделать это за Вас, то все равно не смог бы решить его в душе, а стало быть, не смог бы избавиться от сознания, что я просто жалкий легкомысленный поводырь, ведущий других по пути, который неведом ему самому.

Мой Вам совет - ради Вашего собственного покоя и счастья, отрешитесь от слишком отвлеченных размышлений и делайте добро. Не важно, что именно мы называем Злом, раз мы знаем, что это зло. Почему Вас должен занимать вопрос об определении зла? Великие заповеди нашего Спасителя ясны и определенны, они содержат в себе, как он сам поведал, все законы и правила. Ваш житейский путь будет вполне ясным и прямым, когда Вы решитесь с легким сердцем и без колебания управлять своей жизнью с их помощью. Думаю, что это все, что нужно для такого юного и чистого существа, как Вы. А поступая так, Вы сможете быть более сострадательной и доброй, сможете лучше понимать и прощать тех, кто сбился с пути в пустыне житейских бедствий и взывает к Вашему милосердию.

Для каждого из нас наступит день, когда станет ясен смысл жизни. А покамест один верный свет озаряет нам единственный путь - путь служения долгу. И я уверен, что он не скрыт от Вас. Тот, кто следует этим путем, дорогая мисс Готшалк, увлекает на него и других. Надеюсь, он будет для Вас не тягостным, а длительным и светлым. Вы слишком рано останавливаетесь у обочины, предаваясь размышлениям. Возможно, ответ на пугающие Вас вопросы станет для Вас ясен по мере того, как Вы будете идти дальше по этому пути. Будьте смелы и дерзайте.

Ваш верный друг.

254

ДЖОРДЖУ ПАТНЭМУ

Бродстэрс, Кент,

четверг, 24 июля 1851 г.

Дорогой мистер Патнэм!

Я был очень обрадован Вашим письмом, так как мне чрезвычайно приятно получить еще один знак Вашего дружеского ко мне расположения и напоминание (хотя в нем, право же, нет надобности) о Вашей давней преданности и усердии. Я часто мысленно путешествовал по суше и воде Америки, и вновь и вновь вспоминал, как Вы входите под вечер с кувшинчиком одного горячительного снадобья, предназначенного