строчки, слова и целые абзацы в цитатах без всякого к тому основания. Это какое-то насилие издателя над читателем, почти даже над самим автором, и меня оно очень раздражает. Даже если бы подобная манера подчеркивания была введена самим автором, на мой взгляд, оно было бы очень неприятно. Оно так не вяжется, скажем, со скромной, тихой, безмятежной красотой 'Покинутой деревни' *, что я, пожалуй, предпочел бы слушать, как эти строки выкрикивает 'городской глашатай'. Подобная манера всегда напоминает мне человека, который, любуясь красивым видом, думает не столько о его красоте, сколько о том, как он о ней расскажет.

Рисуя в заключении третьей книги (удивительные строки!), как Гольдсмит сидит у окна, глядя на деревья Темпла, вы упоминаете 'сероглазых' грачей. Вы уверены, что они 'сероглазые'? Глаза ворона черны как ночь и блестящи, и, по-моему, такими же должны быть и глаза грача, если только свет не бьет в них прямо.

Я приберег для заключения (только я не собираюсь быть особенно красноречивым, потому что для меня все это очень серьезно) восхитительный гимн литературному труду, которым проникнута вся книга. Это просто великолепно. По моему убеждению, еще не было создано книги, не было сказано и сделано в поддержку достоинства и чести литературы ничего, что было бы хоть вполовину так убедительно, как 'Жизнь и приключения Оливера Гольдсмита' Джона Форстера.

Всякий, кто согласен скромно считать литературу своей профессией и не находит нужным делать вид, будто как-то иначе зарабатывает на жизнь, обязан Вам вечной благодарностью. Когда Вы еще только работали над своей книгой, я часто говорил об этом всюду, не сомневаясь, что так оно и будет. И я буду повторять о долге благодарности Вам (хотя повторять это не будет нужды), пока у меня хватит упрямства и настойчивости убеждать людей. И, наконец, я буду энергично спорить, если услышу, что Вашу книгу сравнивают с босуэловской, ибо я утверждаю, что глупо взвешивать на одних весах книгу, пусть забавную и любопытную, которую писал безмозглый светский бездельник, с книгой, так великолепно и обстоятельно рисующей характеры прославленных людей, населяющих ее страницы,

Дорогой Форстер, не могу выразить, как я горжусь тем, что Вы сделали, и как я тронут, что книга эта так мило связана со мной. Проглядывая свое письмо, я чувствую, что не сказал и сотой доли того, что думаю, и все же, если я его перепишу, то ничего не сумею добавить, потому что не нахожу выражений для своих мыслей. Я могу только пожелать для своей собственной посмертной славы такого же биографа и такого же критика. И я снова торжественно повторяю, что английская литература еще никогда не имела и, возможно, никогда не будет иметь такого защитника, каким Вы показали себя в этой книге.

Любящий Вас.

197

Д. М. МОЙРУ *

Лондон, Девоншир-террас,

Йорк-гейт, Риджент-парк,

17 июня 1848 г.

Дорогой Мойр!

Стоит мне взглянуть на Ваше письмо, на дату '18 февраля', которой оно помечено, и я так краснею, что, будь Вы рядом, Вам пришлось бы спасать меня от апоплексии. Однако со времени его получения я был постоянно занят чем-то неотложным, и хотя вспоминал о нем почти каждый день, никак не мог взять в руки перо, чтобы написать ответ.

Я замышлял этот ответ чудовищно длинным! Однако никогда не позволю себе больше предаваться таким мечтам, ибо они обязательно приводят к бесконечным проволочкам, и вот теперь я пишу ответ, который никак не назовешь чудовищно длинным.

Ваш милый рассказ о Вашей семье и о Вашей жизни был мне чрезвычайно интересен. И хотя я негодую на все, что мешает Вам посвящать Ваш талант литературе, даже я не испытываю сожаления: так превосходно занято Ваше время.

Моя старшая дочь почти вдвое моложе Вашей, и у нее есть сестра и пятеро братьев - нечто вроде маленькой лесенки, нижней ступеньке которой исполнился год. Они все здоровы, благонравны и счастливы. Я не богат, так как с самого начала все огромные расходы, неизбежные при моем положении, нес я один, а львиная доля огромных доходов пожиралась книгопродавцами. Но за последние три года я все это изменил, вернув себе авторское право на половину моих книг - право, уступленное мною прежде, чем я узнал, чего оно стоит, - и на несколько тысяч фунтов (чтобы их пересчитать, хватит пальцев на одной руке) обогнав мир. Наибольшего успеха я достиг с 'Домби'. Хотя литература как профессия не пользуется в Англии официальным признанием, должен сказать, что, судя по тому приему, который оказывало мне общество, положение ее весьма почетно и независимо. Я пришел к заключению, что, не претендуя на какие-то особые права, неизменно требовать к ней уважения, как к достойному призванию и единственному источнику средств существования писателя, значит поступать правильно и обеспечивать к себе достаточно почетное отношение. В каких бы глухих уголках Англии я ни оказывался, я всегда обнаруживал, что люди, прежде мне неизвестные, не только меня знают, но и питают ко мне дружеские чувства. И это делает меня истинно счастливым и кажется мне самым лучшим из всего, что я получаю от своей профессии.

Такое отношение меня так трогает, что я не могу не рассказать Вам об одном характерном случае. Несколько недель назад я был в Лидсе по тому же делу, которое привело меня в Глазго. По окончании собрания присутствующие без конца рукоплескали, а когда они уже успокаивались и я собрался было уйти, какой-то господин на эстраде горячо потребовал 'еще одного ура в честь создателя маленькой Нелл'. Вернувшись в гостиницу, я спросил у хозяйки, не лишился ли этот господин сына или дочки. Она подтвердила, что он недавно потерял малютку дочь и с тех пор эта повесть служит ему постоянным утешением. Бедный Бэзил Холл потерял маленького сына, которого нежно любил, - мне кажется, именно это и было причиной его безумия, - и где бы он после этого ни был, он писал мне о тайной тоске, снедавшей его сердце, и неизменно упоминал при этом все тот же роман. Вот так! Написав столько о себе, я начинаю бояться, что Вы раскаетесь в своем доверии ко мне. И все же, перечитав Ваше письмо еще раз, я нахожу мои излияния настолько естественными, что, просматривая их, не проявляю никаких симптомов близкой апоплексии.

В середине июля я думаю побывать в Глазго и Эдинбурге. Любительская труппа, которой я руковожу, собирается дать там несколько спектаклей в пользу Шеридана Ноулса, так как он весьма в этом нуждается. В моем распоряжении будет очень мало времени, но я все-таки надеюсь повидать Вас и надеюсь, что и Вы сможете повидать всех нас.

В Лондоне нет ничего нового. Порой нас пугают всякими слухами и страхами о чартистах, но я сильно подозреваю, что чаще всего их распускает само правительство для каких-то своих целей, лучше кого бы то ни было зная, как мало они обоснованны. Читали ли Вы форстеровского 'Гольдсмита'? Не правда ли, прекрасная книга? Когда в Масселберге и его окрестностях совсем исчезнут больные? Вот тогда-то мы вместе выкурим по сигаре на крыше св. Павла. Если осенью - тем лучше, когда она

...пройдет в наряде ярком

Величественной поступью, в венке

Из листьев виноградных и колосьев,

как пишет один малоизвестный поэт.

Миссис Диккенс кланяется миссис Мойр и Вам. А я остаюсь, дорогой Мойр, искренне любящий Вас друг.

198

МИССИС УОТСОН

Девоншир-террас, 1, Риджент-парк,

27 июля 1848 г.

Дорогая миссис Уотсон!

Я думал побывать в Рокингеме уже давным-давно. Словно столетие миновало с тех пор, как, попирая сапогами сцену Хеймаркетского театра, я увидел, что Вы вошли в ложу бельэтажа и сверху вниз посмотрели на присмиревшего Бобадила. С тех пор я получал от Вас милейшие записочки и превосходнейшую дичь, но так и не узрел рокингемских цветов, а они, возможно, уже увядают!

Но ведь мы играли в Манчестере, Ливерпуле, Бирмингеме, Эдинбурге и Глазго, и все эти хлопоты - а