фрагменты фундамента… но и фундамента не осталось.

Гурон стоял на улице, ждал Валентина. Валентин опаздывал. Гурон посмотрел на часы, и в этот момент из-за поворота, сверкая хромированным оленем на капоте, выехала бежевая «Волга».

Гурон улыбнулся – «двадцать первая» «Волга» досталась Паганелю от отца и была предметом гордости. Машине было уже больше четверти века, но она выглядела игрушечкой. И покойный Степан Валентинович и сам Валька в машине души не чаяли. Она хранилась в гараже, зимой на ней не ездили и только с наступлением весны «Волга» покидала гараж с тем, чтобы возить семью Корзуновах на рыбалку. Тяжелый советский автомонстр был невероятно прожорлив, жег бензин нещадно. В те времена, когда литр бензина стоил четыре копейки, эксплуатация «двадцать первой» не была чрезвычайно накладна. Но стоимость бензина выросла многократно и теперь «Олень», как называли «Волгу» в семье Корзуновых, выезжал из гаража крайне редко.

Жан предположил, что Валька приехал на «Олене» только для того, чтобы прокатиться, «вспомнить молодость».

«Олень» плавно затормозил, Валентин высунулся в окно, весело закричал:

– Эх, прокачу!

Гурон засмеялся, сел на переднее сиденье.

– Здорово, – весело сказал он, протягивая ладонь. – Опаздываешь.

– Извиняй, начальник! Рработа! Но через десять минут мы уже будем сидеть за столом… эх, будем водка пить, пьяный морда грязь валяться.

– Орать матерные частушки в мусоропровод, – подхватил Гурон.

– Точно. А Наташа уже на стол накрыла… ждет.

У «Академической» Гурон сказал: тормозни, Валя, на минутку.

– Зачем?

– Цветы купить.

– Не надо, Индеец… дорого это нынче.

– Обижаешь, Валя… Неужели ты думаешь, что я поеду знакомиться с невестой друга без цветов?

Валентин спорить не стал. Знал: не переспоришь… Взять, да и проехать мимо цветочниц, не останавливаясь? Так ведь выпрыгнет на ходу… Индеец – он, собака, такой. Он это запросто.

Валентин остановился, Гурон вышел и через несколько минут вернулся с шикарными розами. Валентин покосился, но ничего не сказал. Гурону показалось, что все-таки он остался доволен.

…Наташа оказалась высокой, чуть полноватой пепельной блондинкой с выразительными глазами и чем-то напоминала молодую Доронину. Она слегка смущалась, но в этом не было никакого кокетства и придавало ей своеобразный шарм.

– Знакомлю, – сказал Паганель, – эту женщину зовут Наташа… в тот самый момент, Ванька, когда ты позвонил из Москвы, я как раз сделал ей предложение, и она сказала: да.

– Очень приятно, – пробормотал Гурон, вручая розы. Наташа слегка порозовела.

– А это, Наташа, тот самый Индеец… он же Жан, но ты не думай – он не француз, он шпаненок с Выборгской стороны, так что можешь называть его Ванька. Он и на Ваньку откликается.

– Очень приятно, – произнесла в свою очередь Наташа. – Спасибо за цветы.

За те три года, что Гурон не был в квартире Корзуновых, здесь почти ничего не изменилось. Те же географические карты и фотографии на стенах, старая подзорная труба, те же модели парусников и тот же глобус… Гурон подошел и крутанул его… побежали, побежали континенты и океаны… океаны и континенты… Гурон ткнул пальцем и попал, конечно, в Африку. На глобусе не было и не могло быть Острова – крошечного клочка суши на экваторе, в тридцати милях от западного побережья Африки. Гурон приблизительно определил его место, а потом прикинул расстояние до Калининграда – а чего? Не так уж и далеко. Если наложить большой палец на Остров, то мизинцем аккурат дотянешься до Калининграда.

– Па-апрошу к столу, – сказал Валентин. Выпили за знакомство, Наташа предложила закусывать… А стол был домашний и Гурон вдруг понял, что уже давно он не сидел за таким столом… если не вспоминать обед у Баси. А он и не хотел вспоминать.

Гурон смотрел на раскрасневшуюся от вина Наташу, на шумного Паганеля… он видел, какими глазами они глядят друг на друга. От этого становилось тепло, хорошо и немножко завидно.

В жизни Гурона женщины появлялись и исчезали сами собой. Он никогда не задумывался об этом. И только теперь вдруг понял, что что-то в его жизни было не так, было неправильно… Мне уже тридцать, думал он. По обычным человеческим меркам – половина жизни… к моей жизни эти мерки не особенно применимы, но все же… все же – тридцатник. За спиной уже столько всего, что и самому не верится. И с чем же я пришел к своему тридцатилетию? Семьи нет, детей нет, страны, которой служил, тоже нет… маму похоронили без меня…

– Жан, – сказала Наташа. – Жан, да что же вы не едите-то? Вот – пирожки с капустой.

Действительно – пирожки с капустой! В нормальной человеческой жизни должны быть пирожки с капустой… должны быть домашние тапочки, телевизор, диван… должна быть женщина, которая ждет.

Но для того, чтобы были хотя бы домашние тапочки, должен быть дом! А у тебя даже своего угла нет.

А что есть? Память и ордена… последним из них ты награжден посмертно. Так что и тебя самого как бы уже и нет. Ты есть, но тебя нет…

Наташа что-то спросила, Гурон не расслышал, ответил наобум:

– Спасибо. Замечательные пирожки.

Наташа улыбнулась. Паганель рассмеялся, сказал:

– Пирожки действительно замечательные. Но не о них речь… Ты о чем задумался, Ванька?

– Задумался? Да, в общем-то, ни о чем… Вы знаете, ребята, я тут недавно побывал на Выборгской набережной. Хотел взглянуть на дом, в котором прошло мое детство… так нет больше дома-то – снесли… даже фундамента не осталось.

– Ностальгируешь? – спросил Валентин.

– Да как сказать? Дом был очень старый, дореволюционной постройки. Наверное, правильно, что снесли, но… я же в нем вырос. Хотелось посмотреть.

– Вы, Жан, помните этот дом? – спросила Наташа.

– Помню, – кивнул Гурон. Он хорошо помнил дом на набережной. Набережной, как таковой, в годы его детства еще не было, а был спуск к Большой Невке и галечный берег с лодками… У отца тоже была лодка. И нос и корма у нее были одинаково острыми и назывались такие лодки финками. С лодки отец вылавливал плывущие по реке бревна – так экономили на дровах. Жан всегда просил, чтобы отец взял его с собой, и отец наверно взял бы, да мама категорически противилась этому. Взмахивая длинными веслами, отец уплывал один, а Жан оставался на берегу. По весне лодки обязательно смолили, и над берегом плыл изумительный запах кипящей смолы… смолу, когда она остынет, можно было жевать – вкусно! А по воде можно было пускать «блинчики»… А на противоположном берегу стояла телебашня. Когда над Невой плыл туман, казалась, что башня падает… это было захватывающе и жутковато. Семья Петровых занимала двенадцатиметровую комнатку в большой коммуналке на втором этаже. В квартире было восемь комнат и больше тридцати жильцов. Почти половина мужчин имели срокa за спиной. Практически все мужики выпивали и время от времени получали новые срокa или хотя бы «пятнадцать суток» за пьяные безобразия. В квартире все про всех все знали… в большой кухне (а может, и не была она такой уж большой? Может, это сейчас так кажется?) сплетничали, случалось – скандалили, бывало – дрались… Однажды сосед, дядя Коля Олень, наловил в заливе угрей, бросил их в раковину под струю воды, а сам по какой-то надобности отлучился. А мама пришла в кухню и хотела набрать воды в чайник. Она подошла к раковине… и увидела там извивающийся клубок черных змей! Мама закричала, уронила чайник и едва не лишилась чувств. Прибежал изрядно нетрезвый Олень, сильно обрадовался, что так смешно получилось. Он схватил пару змееподобных рыбин и стал пугать маму. Прибежал отец, без лишних разговоров дал Оленю в зубы… а мама после того случая еще долго подходила к раковине с опаской. Следующей весной Олень утонул по пьянке, перевернувшись на лодке у самого берега, и его искали в Неве водолазы. Жан на всю жизнь запомнил, как их круглые шлемы с иллюминаторами скрываются под водой, а из-под воды вырываются пузыри воздуха… Одно время он даже мечтал быть водолазом.