А на следующий день вода немного спала, и стало видно, что Щенка унесло… Все мотоциклы были на месте — даже Женькин, который стоял рядом со моим, а Щенка — будто Срамная языком слизнула. И кто бы мог подумать, что одним из булыганов, пронесшихся ночью по дну мимо палатки, был мой Голубой Щенок? Мой мотоцикл, в который мы вложили столько сил, столько любви и нежности. Который за всю дорогу ни разу не отказал, а ведь мог бы. Я вспомнила все свои падения на Култуке и позже, и теперь мне казалось, что таким образом он словно предчувствовал свою кончину, и говорил: «Не надо, хозяйка, не едь дальше, подожди… Давай еще немного поживем вместе… Поездим. Мы еще много где не ездили…»

Я горестно смотрела на Срамную. Хотелось бегать по берегу и звать его, вдруг откликнется? Алексей гладил меня по плечу, а остальные отводили глаза — кажется, боялись истерики. Я отворачивалась.

— Может, он жив? — голос у Алексея предательски дрогнул. — Может, лежит где-нибудь раненый?

— Может быть…

Мы вдвоем предприняли попытку найти его и пошли по берегу Срамной, но быстро поняли, что это бессмысленно — в пене бушующей воды ни он, ни я ничего не могли рассмотреть — я очкарик, со зрением в минус четыре, а он и без очков никогда ничего не видел. Облепленные комарами, ободранные, мы выбрались обратно на дорогу.

— За что? — горячим шепотом спрашивала я Алексея в палатке, бессильно кусая губы.

— За что?

Он вздыхал и отмалчивался, он не знал, что мне ответить.

— Потому что ты женщина… А еще, быть может, от зависти…

— Да чему завидовать-то?

— Щенок был очень красивый… У кого еще у нас в городе был такой «Урал»? Только у тебя…

Я вспоминала Гайку, с которой познакомилась в Ирбите. Её первым мотоциклом была «Ява». Какие-то сволочи сожгли её прямо во дворе. Облили бензином и чиркнули спичкой. Наверное, она чувствовала то же, что и я…

Эта пропажа стала словно последней каплей, которая навсегда перечеркнула возможность примирения с остальными. Если бы Щенок был жив, можно было воспоминать потом все это с милой шуткой, и даже смеяться над собственной беспомощностью, можно было бы смотреть фотографии и восхищаться смелостью Юрки — ведь он почти ребенок, а вел мотоцикл там, где не каждый взрослый мужик сможет его вести. И радоваться, что все получилось у Женьки, и он наконец-то набрался редкого жизненного и водительского опыта, и даже Будаеву можно было простить и этот неоправданный риск, и даже манеру рвать жилы, ни о чем не задумываясь… Все можно было стерпеть… Все. Только не гибель Щенка.

В этот день снова пришлось идти в Кумору. На этот раз пошли Женька и Мецкевич.

Ходили они как-то очень долго, принесли — мало, и Мецкевич, скидывая с себя рюкзак, высказался по этому поводу так:

— Да манал я ходить в такую даль!

Я не выдержала и ушла в палатку, — в Кумору можно было ездить на мотоцикле.

Никто не заставлял вас ходить туда пешком… …Все, даже самое плохое, имеет обыкновение заканчиваться. Срамная сожрала жертву и успокоилась. На четвертый день вода спАла, и ранним, сереньким и почти недождливым утром по исходившей пАром воде мотоциклы переправили на этот берег.

О том, чтобы ехать дальше, не могло быть и речи, нужно было отремонтироваться и слить воду с двигателей. Масло пришлось менять везде — в двигателях, в коробках и даже в мостах. Смешанное с местной водичкой оно лезло наружу из всех отверстий, и было похоже на грязь.

Алексей внимательно осмотрел Гиперболоид, — мотоцикл отделался незначительными повреждениями: были «обкусаны» ребра охлаждения на поддоне двигателя, загнуло тормозные тяги да дугу безопасности, которая защищала левый цилиндр.

— Все же я правильно сделал, что поставил такую вилку и поднял коляску! — с гордостью сказал он.

Не все отделались так легко: у Мецкевича была трещина на цилиндре, которую залили эпоксидкой, а у Андрея Кравчука багажник коляски стал наполовину меньше — он был единственным, кто отказался поднять коляску повыше. Я помогала Алексею, что-то держала, подавала, откручивала. А на сердце было пусто, как в кувшине.

Пусто и темно.

После того, как Гиперболоид снова был на ходу, Алексей поглядел на меня, видимо, понял, что со мной неладно, и опять отправился на поиски Щенка. Вернулся он через час и снова ни с чем.

Щенка нашел не он, Щенка нашел Олег Рудин, зоркий глаз которого заметил останки мотоцикла на другом берегу Срамной. И тогда они все пошли его вытаскивать, чем повергли меня в полное недоумение, — еще три дня назад ни один человек не хотел и пальцем пошевелить, чтобы просто поддернуть его повыше, а теперь они надрывали животики и веревками перетащили его через русло на этот берег. В комариных тучах, оскальзываясь на камнях, они полотном по металлу резали скрученную вокруг двигателя раму, освобождали двигатель, снимали колеса, коробку передач, потом на руках все это вынесли к дороге…

Алексей вернулся уставший, лицо было в грязных потеках пота.

— Почти ничего не осталось… Обкатало его, как камешек… Ни руля, ни сиденья, ни вилки, ничего… Бак — лепешка. Уцелел картер, цилиндры, да колеса… Представляешь, раму согнуло вкруг движка, а тормозная тяга — Тяга! — проволочка тоненькая, уцелела, даже не погнуло её! Ничего я не понимаю в этой жизни…Ничего…

Вечером у костра, когда все ужинали, Алексей, уже приободрившийся, говорил о том, как можно будет восстановить мотоцикл, — безномерная рама у нас была, был и маятник, и много еще чего валялось по гаражу и в Северном.

— Так надо это… — на губах Мецкевича змеилась скользкая улыбка, — Обмыть это дело? Да?

Я вынесла бутылку к костру и даже выпила пятьдесят грамм за погибшего друга.

Алексей взял меня за локоть, и я прижала его руку к себе движением локтя. Ты со мной, означало это, а я с тобой.

А на следующий день мы уехали дальше. Я сидела на заднем сидении Гиперболоида и теперь не боялась, — за рулем был Алексей. Мой верный, любимый Алексей, которому я доверяла, как себе. Примерно через полтора километра мы сделали остановку, чтобы загрузить в коляску останки Щенка, и двинулись дальше.

В Куморе все первым делом кинулись в магазин. Я увидела, как мы разительно отличаемся от местных — худые, заросшие, грязные, с бешеными, белыми глазами, мы выглядели как дикие люди с дикого краю. Парни сметали с полок шоколад и йогурт, консервы и печенье. Продавщица расчувствовалась, и даже сбегала на свое подворье, — бесплатно всучила парням четыре литра парного молока. Я купила сигарет и с удовольствием закурила, сидя на Гиперболоиде. Возле меня вдруг остановилась женщина. Она еще не была старухой, и было ей, наверное, лет пятьдесят, не большое — толстая, с огромным животом, беззубая, она была одета в растянутый свитер и старое трико. Она радостно улыбалась, глядя на меня, и я ответила ей измученной улыбкой. Наверное, и я выглядела ничуть не лучше её.

— Ой, милая! — пропела она, — А ты-то здесь как же? Среди мужиков-то?

— Я с мужем.

— С мужем? С мужем… Тада ничё, с мужем можно! Муж-то ласковый?

— Ласковый, — уверенно ответила я и посмотрела ей в глаза. — Хороший муж.

— Ты вот что, — она доверительно наклонилась ко мне. — Мне тут на сигареты трех рублей не хватает, мож, дашь?

Я вспомнила мальчишку на смотровой площадке, вытащила деньги из кармана и отмусолила червонец, который тут же исчез в корявых коричневых руках.

— Ты, милая, деньги-то спрячь, побереги деньги, — жадно глядя, сказала женщина, — а то мало ли чё, — и, поблагодарив, она быстро, почти бегом скрылась за углом.

Пока я разговаривала, на улицу из магазина высыпали парни. Они весело перекликались, хохотали, шелестели бумажками, сорили обертками, кто-то уже громко чавкал. Будаев и Мецкевич курили, глядя на далекие горы за поселком.