радостной улыбкой Женьки и довольным отдохнувшим Будаевым. Женька взахлеб рассказывал, как они вчера неслись по дороге до трех часов ночи, и как в темноте у него лопнули стойки, и оторвался руль. Находчивый Женька ухватился за спидометр и сумел остановить мотоцикл. Сидевший на заднем сидении Валентин даже не понял, какой опасности только что подверглась его камера за восемь тысяч долларов.

Это был какой-то бесконечный день: все занялись ремонтом, как будто им зимы для этого было мало — у Мецкевича барахлила коробка передач, Будаев никак не мог понять, почему бензин вылетает в глушитель, Олег снова переставлял поршни, Женька ставил стойки, Алексей готовил мотоциклы к плохой дороге — менял резину.

И только Андрей Кравчук ничего не делал — он уверял, что его мотоцикл в порядке.

Нечем было заняться и журналистам — они слонялись по поселку и тратили аккумуляторы, снимая все подряд, даже собак, пробегавших мимо.

Женька познакомил нас со своим дедом — медлительным, спокойным человеком, на загорелом лице которого застыла мудрая усмешка. Сдвинув назад видавшую виды кепочку, он смотрел на нас своими черными глазами, как смотрит умудренная жизнью охотничья лайка на неопытный молодняк.

— Пройдем? — спросил его Алексей.

— Э-э… — дед посмотрел на нас чуть сверху, — сложно сказать… Дожди были…

Попробуйте.

Вечером оказалось, что бабушка Алексея постелила нам, как супругам, постель отдельно от всех — в крохотной комнатушке она сдвинула две койки вместе. Будаев с Юркой лег в большой комнате на диване, остальные разместились на полу. Это вызвало вспышку гнева Мецкевича.

— А чё это ей на мягком? — выпалил было он в другой комнате, но сразу же замолчал, словно кто-то заткнул ему рот.

На мягком-то на мягком, но заснуть снова удалось только к утру. Журналисты то ли напились водки, то ли просто их потянуло на приключения, но они встали под окном, и до утра их развлекала какая-то местная женщина, бурятка. Наивная, пьяненькая она пела им песни и не догадывалась о том, что столичные ухари издеваются над ней, подзуживая петь снова и снова. Она была голосистой, и пение разносилось далеко по поселку. На мои просьбы раззадоренные юнцы внимания не обращали — им хотелось повеселиться. Мне было противно, Алексею — тоже. Не знаю, что думали остальные. Юнцам было плевать на нас — им не нужно было с утра за руль. В этот момент я прокляла то время, когда согласилась взять их с собой. Будь моя воля — они бы остались в Курумкане. Но, похоже, уже в тот момент все вышло из-под контроля…

Мы выехали из Курумкана, так и не закупив в дорогу хлеба — ребятам вдруг не захотелось колесить по безлюдным улицам, и Будаев махнул рукой, мол, купим в Улюнхане. Я была этим огорчена — в карманах было только две пачки дешевых вонючих сигарет, но делать было нечего. Улюнхан был последним бурятским поселком перед самым сложным участком, и нашей последней надеждой на пополнение продуктов.

До Майска я доехала довольно легко — дорога шла по глубокому песку, в котором взяли «Уралы» с коляской, так что я могла не торопиться — на такой скорости мой Щенок без труда преодолевал все препятствия, карабкался в горку и, чуть повиливая, вывозил из сыпунов.

В Майске мы заплатили за проезд через Джиргинский заповедник, получили пропуска и прошли инструктаж у директора заповедника, в соответствии с которым, нам категорически запрещалось разводить костры и бросать, где ни попадя, окурки, и выдвинулись к Улюнхану.

И тут-то я узнала, что такое «кузькина мать». Местные не зря предупреждали нас о дождях — дорога шла по полям, чернозем размесили трактора и грузовики, и я стала отставать. Место было ровное, грязь была равномерно размазана по всему полотну дороги, «Уралу» с коляской на такой кашке-малашке не угрожало абсолютно ничего — его могло только занести или развернуть, я же очень быстро устала ворочать огромным рулем. Я не хотела падать еще раз, тем более мне претило вываляться в этой грязи, похожей на свежий навоз. Я задыхалась, выбивалась из сил, и все чаще и чаще останавливалась в самых неподходящих для этого местах — иногда даже посередине лужи. Пот тек по лицу, но вытереть его было нельзя, я вцепилась в руль до ломоты в плечах. Алексей ехал позади, было видно, что он сильно нервничает — он начал кричать на меня, когда я останавливалась, чтобы передохнуть. Это из-за остальных. Они недовольны. Они очень недовольны. Они пренебрежительно смотрят на меня, когда я их догоняю. Даже Олег, даже Женька.

Они торопятся — кто-то снова сказал им, что Баргузин поднимается, и мы можем не успеть переправиться на тот берег. Они все время куда-то торопятся, даже если причины нет, они её найдут! Я злюсь, но молчу. Я проеду этот же путь, но… немного медленнее.

В Улюнхане хлеба не было — пекарня закрылась здесь еще два года назад, не было здесь и заправки. Я пожала плечами и подумала, что безалаберность должна быть наказана — мне нужно гораздо меньше продуктов, чем им. Мы свернули на дорогу, идущую к броду, и за полчаса долетели до Баргузина по укатанной песчаной дорожке.

И тут все ломанулись куда-то влево, в лес. Я недоумевала, зачем, пока Алексей не объяснил мне, что где-то там, в глуши есть маленький деревянный санаторий Умхей, на котором можно остановиться и принять минеральные ванны, которые находятся прямо на улице. Правда, чтобы попасть туда, нужно переехать Баргузин. Глядя на широкую, метров в сто, стремительную темно-коричневую реку, я недоумевала — с чего они решили, что смогут переехать? И зачем им вообще санаторий? Они что, больные, что ли? Вроде вчера в бане мылись…

— Ну, как ты не можешь понять! — орал Алексей, все порываясь рвануться в лес, — Видишь брод?

— Нет…

— Да вот он!

— Ага… И что?

— Мы можем его перейти?

— Не можем?..

— Да! Не можем! Что нам, сидеть здесь и ждать? Да уж лучше там! Там хоть домик можно будет снять!

Я решительно не могла понять, почему мы должны сиднем сидеть на каких-то минеральных источниках, — ладно, мы не могли переехать, но ведь мы могли подождать здесь машину! В конце концов, пошел бы какой-нибудь вездеход, можно было бы договориться о том, чтобы он перевез нас на тот берег…

— Ай! — Алексей раздраженно махнул рукой, — Ехай за мной!

Мы проехали по темному берегу метров пятьсот и увидели, что остальные едут нам навстречу. Они пронеслись мимо нас, не соизволив даже объяснить, в чем, собственно, дело, и почему они едут обратно. Я кое-как развернулась…

Я упала, когда ехала туда — заднее колесо поскользнулось в повороте на влажном стволе березки, лежащей на дороге и я вылетела прямо в лес — в тонкий березняк.

Я упала когда ехала обратно — на колее, и на этот раз меня так придавило мотоциклом, что я не могла вылезти из-под него, и Алексею пришлось помогать мне.

С ним происходило что-то нехорошее. Мне казалось, что он начал бояться. Он боялся за меня. Он видел, как с каждым днем моя нога становится все чернее, и как появляются новые и новые синяки. Ну да, я падала. А кто, собственно говоря, сказал, что будет без падений? И вроде, как-то само собой подразумевалось, что падений будет очень много, мне только не нравилось, что мы так быстро ехали — справиться с мощным мотоциклом на грязи да еще на скорости было сложно. Чуток помедленнее бы…

— Вот так и ломают ноги! — крикнул он, когда меня придавило мотоциклом, я удивленно смотрела на