которого за глаза он называл жмотом и скупердяем, и покровительственно — к Олегу и к Женьке.

— Не дрейфь, Алина, — как-то раз сказал он мне, когда увидел неуверенность на моем лице, — если что — я сам сяду на твой мотоцикл! А мой поведет Юрка — ему надо привыкать, он мужчина.

Восьмым участником нашей экспедиции стал некто Андрей Кравчук — молчаливый и тихий светловолосый парень. Несмотря на то, что мы все встречались в течение зимы, мы про него так ничего толком и не узнали. Мы знали, что он был женат, и у него была дочь, и что «Урал» ему достался «в наследство» от тестя. Вот, собственно говоря, и все. Он был похож на сказочного богатыря из русской сказки, правда, в несколько уменьшенном варианте. Невысокий рост, ясные черты лица, светлые волосы и усы, широкие плечи и олимпийское спокойствие — ему не хватало только кольчуги и шлема, чтобы полностью соответствовать этому образу. Жена у него была настоящей русской красавицей, светловолосая, крупная — если бы она поднатужилась, то запросто смогла бы вынести из любой грязи и мужа, и мотоцикл с поклажей.

В самый последний момент съездили, закупили на оптовом рынке продукты, распределили груз. Как-то так оказалось, что в коляске Алексея оказались все запчасти, которые нам в поход дал Князев, а он много чего надавал — коленвал, поршневую, комплекты колец, запасные ручки сцепления и тормоза, спицы, электронику, шестерни коробки передач, коническую пару, кардан, ремкомплекты к карбюраторам, запасные наконечники, свечи, высоковольтные провода. Если добавить к этому множество запчастей, которые Алексей взял из гаража, то станет понятно, что коляска была забита под завязку. Все запчасти он аккуратно разложил по коробам, сделанным из полиэтиленовых канистр, сверху покоились наши немногочисленные пожитки. Алексей все время говорил, что мы берем с собой слишком много теплых вещей, но тут уже я была непреклонна — теплых вещей мало не бывает — доказано временем. А ведь еще у нас были тяжелые мотки веревок и камеры.

Теплые вещи и спальники я сложила к себе, в «Манарагу», Алексею оставила палатку.

А ведь куда-то надо было еще притулить запасы масла на два мотоцикла и две двадцатилитровые канистры с горючим…

Продукты вез с собой Андрей Кравчук, Олег вез двухконфорную газовую плиту и лопату, Будаев — лебедку, бензопилу и аптечку, остальные — свои вещи.

Итак, двенадцатого июня две тысячи второго года наша компания на семи мотоциклах «Урал» стартовала с главной площади города. Все пошло не гладко с первого же момента — мотоцикл Мецкевича позорно отказался заводиться, и ребятам пришлось растолкать его на глазах у десятков ангарчан и журналистов.

В Иркутске пришлось сорок минут ждать на объездной телевизионщиков из «Ангара-ТВ», мы бы уехали, и, наверное, так и надо было сделать — нам свыше давали знак, но мы его не поняли. Но журналисты должны были не просто отснять сюжет, они должны были назвать время, когда их нужно было встретить на вокзале Улан-Удэ.

Мы, словно бродяги, сидели прямо на асфальте и смотрели с тоской вдаль, когда возле нас вдруг остановился «ПАЗик», и из него вылезли двое, у одного на плече была камера. Так мы в первый раз увидели широколицего, толстенького Васю Попова и Валентина — молчаливого, смуглого парня. Оба были в ярких курточках, в бейсболках и модных легких брючках. Рядом с журналистами наши ребята казались босяками.

Через полчаса мы, свободные, словно ветер, покатили прочь из Иркутска.

А на смотровой площадке Култука мой Щенок ушел с трассы.

Надо сказать, что со мной с самого начала что-то было не так. Нет, я не боялась предстоящего трудного пути, я была готова ко многому, но перед глазами стояла картина отцовских похорон, и ничего с этим было невозможно поделать. Отвлечь меня никто не мог, мотоциклист едет один, это вам не машина, где можно поговорить с пассажиром. Я вспоминала, что, когда рабочие соорудили из мерзлого песка могильный холм и кое-как загладили его со всех сторон лопатами, и все пошли к автобусам, к отцовской могиле слетелись синицы и снегири. День выдался неморозный, солнечный, словно по заказу. Я глотала слезы и вспоминала о том, что давным-давно мы ездили в походы мимо кладбища, а один раз и костер-то разожгли совсем недалеко отсюда, на крутом, обрывистом берегу Китоя… Отец очень любил заснеженные березовые рощи, любил бродить по ним вдали от города просто так, без цели, смотреть на сотворенную красоту и вдыхать нежные запахи талого снега… Из таких одиночных походов он возвращался молодой, красивый, улыбчивый…

А еще я вспоминала другие похороны, на которых мне пришлось побывать три года назад. Это были похороны Светки Меньшовой, той самой Светки, с которой мы тогда стояли у окна и курили…

Её хоронили в лютый мороз, она лежала в гробу в каком-то платье, а голова почему-то была повязана платочком с люриксом. Сама бы она никогда так не оделась… В тот раз, когда все сели в автобус, я видела через окно, как слетелись к могиле тяжелые, словно смертные грехи, черные вороны…

Я ехала и думала, какие наши поступки могут приблизить этот страшный час, а какие — отсрочить? И можно ли вообще что-либо изменить в этом мире? Или все предопределено, и борьба бесполезна и бессмысленна? И что будет со мной, если я сейчас, вот именно сейчас разобьюсь на этом повороте? Ладно, если смерть будет мгновенной… Или — не ладно? И — что будет потом? ТАМ? И будет ли? Или все — лишь страшный водоворот миров, который никогда не кончается?

Это зимой я много читала о буддизме. Не знаю, с чего я полезла в эти дебри. С тоски? От скуки? От чрезмерной начитанности? Поумничать захотелось? Читала, читала, а потом поняла — нет там того, что ищу. Нет надежды, нет и смысла всего сущего, нет, как не было… А есть только некий круг, в котором вращаются некие сущности, и каждая последующая почти не имеет отношения к предыдущей… Ведь если кожа лошади — это не лошадь, и кости лошади — тоже не лошадь, и даже её прекрасные глаза или белая грива или цвет — серый, в яблоках — тоже не лошадь, то это означает, что лошади — нет… А если её нет, значит, и всего остального — тоже? И все бессмысленно? И кто-то играет нами, словно пешками, передвигает по доске… Или его, этого, того, кто играет, тоже — нет? Или он тоже крутиться в этом жуком колесе, словно игральная кость в барабане, и от него ничего не зависит?

А еще я думала о бабочках. Что они успевают подумать, перед тем, как разбиться о стекло моего шлема? И думают ли о чем-то вообще? Почему-то мне в голову пришла фраза, от которой я никак не могла отделаться: «Может быть бабочка, за секунду до того, как разбиться о стекло моего шлема, думает, что я — Бог? Может быть бабочка, за секунду до того, как разбиться о стекло моего шлема, думает, что я — Бог, может быть, бабочка…»

Так я выехала на смотровую площадку. Вся колонна остановилась на пятачке, где торговали омулем, прошлогодним орехом да сувенирами. Здесь толпилось много народу и еще больше — автомобилей, которые то и дело то подъезжали, то отъезжали.

Я остановила мотоцикл между двух машин. Я как-то рассеянно смотрела вокруг, занятая своими мыслями и только краем глаза смотрела за Алексеем. Откуда возник этот мальчишка, я не заметила. Он, словно призрак, возник меж двух дорогих автомобилей, посмотрел на меня здоровым глазом и сразу же сипло загундосил:

— Те-е-етенька, дайте пять рублей, да-а-й-те… Мне на бензин надо, чтобы за рыбой на лодке сходить… Ну, да-а-айте пять рублей, ну, те-етенька-а…

Мне не было жалко пяти рублей, но весь этот неряшливый, словно специально вывалянный в грязи, одетый во все самое старое и жалостливое пацан с распухшей щекой и перекошенным правым глазом, весь в болячках и цыпках, вдруг вызвал у меня такой приступ гадливости, что справиться я с ним не могла. Я с ужасом глядела на него, не в силах бороться с тошнотой, и рука замерла на полпути к карману. Не дам! Не хочу! Мне все равно… Не дам! Не проси и даже не смотри на меня.

Я отвернулась и вдруг обнаружила, что Алексей уже тронулся вслед за остальными.

Они выехали на дорогу и стали спускаться вниз. Я стала судорожно пинать кик, чтобы успеть. Села, оглянулась назад, на дорогу, ничего не было видно за синим фургоном, который остановился за мной. Я