смолистой, чешуйчатой лиловой шишке. Если чешуйку отломить, то становится видна соблазнительная, кремово-желтая, как сливки, начинка, в сырой пористости которой прячутся совсем еще крохотные молочные орешки. Они нежного, бледно-золотистого цвета, а пахнут так, что с голодухи становится дурно. На вкус они и вязкие, и нежные одновременно, рот моментально наполняется слюной, в животе урчит. Чтобы утолить голод, нужно, наверно, съесть не один и даже не два десятка шишек.

Прозрачная, пахучая, яркая, как мед, смола намертво склеивает пальцы, прилипает к одежде, к волосам, шишки наполовину пустые, иногда уже обгрызенные белками.

Наесться ими невозможно. Юрка заваливается в самую середину стланника и через мгновение полностью скрывается с глаз. Вот это маскировка! Шишка выпадает из моей руки, и я снова засыпаю.

— Нечего тут валяться! — слышу я голос Алексея. — Скипяти чаю.

Я поднимаюсь, Алексей тащит со склона горы небольшую валежину. Да, как говорит Алексей, «надо внести свою лепту». Я шарю в кустах и вытаскиваю на дорогу охапку хворосту. Складываю шалашик и разжигаю костер. Когда все переправляются на эту сторону, каждому достается по кружке крепкого чаю, сдобренного приторно-сладкой сгущенкой.

Когда сознание обострено до предела, происходят странные вещи. Можете мне верить, а можете посмеяться, но в тот самый момент, когда все двинулись дальше, я слышу странный звук, словно где-то рядом взлетает реактивный самолет. Этот звук даже словно бьет в лицо, ветерком проносится по ближайшим кустам и уходит куда-то ввысь. Я недоуменно оглядываюсь. И вдруг где-то высоко на склоне горы я вижу Его.

Что-то большое, черное стоит и смотрит на нас. Оно похоже одновременно и на вставшего на задние лапы медведя, и на обгорелый остов громадного, очень толстого дерева. Я до сих пор не уверена, что вообще видела что-то. Рассмотреть как следует мешали ветки ивы. Быть может, это было только мое воображение. В этот момент мотоцикл дергается, я хватаюсь за ремешок, оглядываюсь и успеваю заметить, как листва разросшейся ивы полностью скрывает от меня склон горы.

Когда мы объезжаем иву, обзор загораживают заросли смородины.

Во время очередной остановки я спрашиваю Будаева, слышал ли он что-нибудь, но он только отрицательно качает головой.

— Не-а, не слышал.

— Я слышал! — говорит подошедший Юрка, — звук такой странный, как будто что-то большое рядом проехало. А больше никто не слышал, я уже спрашивал.

Значит, не померещилось?

Мы едем и едем, и едем. А вот в далекие края или не так далеко, я не знаю. Это от меня не зависит. Нам то и дело встречаются пирамидки. Они очень старые, облезшие, от некоторых остался лишь остов. Кто похоронен здесь? Или это — просто память о ком-то? Снова остановка. Я осматриваюсь, — справа кусты, что за ними — не видно, а слева начинается и уходит вверх крутой склон темной, поросшей лесом горы. Лиственница, лиственница и еще раз лиственница. Разная по высоте, одинаково черная, одинаково жесткая и одинаково мрачная. Это — не дерево, это — словно воплотившиеся души сгинувших здесь до войны людей. Это — немой крик, пробившийся сквозь струпья вечной мерзлоты. На неё даже смотреть — больно.

Словно вырвавшиеся сквозь зеленую траву забвения измозоленные, черные руки тех, кто строил, но так и не достроил эту проклятую дорогу. Зачем они сгинули? За что?

За какую идею, за какого человека? Быть может, кто-то стал счастливее после их смерти? Нет. Страна получила уголь и железо для борьбы с врагом? Нет. Вся дорога, всё, что было построено на трупах этих людей, их трудами, их жизнями, всё — и мосты, и насыпи, всё смыто бурными, нетерпеливыми паводками трудных северных рек.

Всё — зря. Всё — прахом. Теперь по остаткам дороги дальнобойщики возят картошку и стройматериалы, — напрямик дешевле. Да еще едем мы…

— Все, это — Срамная! Слазь! — коротко говорит подошедший Алексей.

— Что будем делать? — спрашиваю я, после того, как они совещаются.

Я выхожу вперед и вижу широкую, заполненную огромными валунами ложбину. На меня обрушивается рев реки, — она накатывает откуда-то справа, сверху. Она вгрызается в каменистую землю всей своей колючей массой. Она рыдает, убегая прочь и перебирая четки каменных бусин. Она похожа на индийскую богиню Кали, — кажется, у той было ожерелье из человеческих голов. Она раздваивается, растроивается, неистово, как голодный вурдалак, обгладывает скудную землю между корней берез и осин, растущих на чудом уцелевших островках. Её русло — всего двадцать километров в длину, она прибывает стремительно, и горе тому дальнобойщику, который замешкался и не успел преодолеть два, — всего-то два! — два километра несуществующей дороги, идущей по её страшному, изрытому ложу.

— Что мы будем делать? — меня начинает колотить дрожь, я четко помню, что написано в маршрутной книжке, в графе «специальные указания»: «Если на Срамной есть вода, ждать дальнобойщиков и переезжать с ними».

Река унесла много жизней. Очень много. Её называют не только Срамной, еще её называют Стремной. Я не могу остановиться, не могу унять дрожь, потому что мне впервые за весь маршрут становится по-настоящему страшно. Нам не пройти здесь, не пройти, я это знаю точно. Рев реки отражается от крутого, осыпающегося обрыва, эхом отдается у меня в голове, я даже не слышу, что мне отвечает Алексей, хотя он стоит рядом.

Он наклоняется ко мне.

— Мы будем штурмовать.

У меня холодеют руки.

— Это невозможно. Алеша! Лёш… Надо сходить на разведку, мы же не знаем, что дальше? А если дальше — хуже?

Он устал и не спорит. Как же он сильно устал! Он отводит глаза. Даже чувство опасности притупилось.

— Будаев сказал, и все пойдут.

— Скажи им… скажи им, что нельзя так делать, А если… Если что-нибудь случится… — я прикусываю язык.

— Я уже говорил, они не слушают. Мы потащим мотоциклы.

Я в отчаянии. Все бесполезно, эти горе-таёжники привыкли рвать жилы, они рассчитывают свои силы только на час-два, и совсем не думают о том, что будет дальше. В этом виновата привычка делать «набеги» в тайгу — на один-два, максимум, три дня. Приехал, надрал ягод или шишки и по-быстрому свалил домой. Два-три дня можно ночевать под полиэтиленом, можно обходиться без сменной одежды и даже без туристических ковриков, — можно устроить отличную постель из лапника. Здесь лапника нет, а работать приходится вот уже семнадцатый день. А сколько их, таких дней, еще впереди? Два? Три? Десять?

Я стискиваю зубы. Меня слушать никто не будет, поэтому мне остается только одно — подчиняться.

— Потащили! — командует Алексей, и я послушно берусь за руль одиночки.

Над нами стоит неумолчный гул реки, за ним не слышно ни нашей ругани, ни скрежета металла о валуны. Мы катим, а чаще тащим мотоцикл по крутому каменному костолому, местами Алексей даже едет на нем.

Здесь сухо, вода сюда приходит только в паводок. Неукротимый поток трудолюбиво натаскал громадных, серых, с желтыми прожилками, валунов. Один такой валун по массе равен двум, а то и трем мотоциклам. Мы стараемся обходить большие камни, выбираем место поровнее, но выбор невелик: между местом, где навалены большие каменюки и местом, где навалены каменюки еще крупнее. «Урал» падает, мы ставим его вертикально, он снова падает, отбивая мне пальцы. Замерзшим рукам больно, словно их жгут раскаленным прутом, но я молчу, только стискиваю зубы. У заросшего, черного от беспощадного солнца Алексея глаза становятся совсем белыми.

Он коситься назад, — остальные не медлят, они, словно мураши, облепили мотоцикл Женьки