насквозь пропитан водой. Нам проще, чем водителям грузовиков, — мы можем тащить мотоциклы на руках. …Самое сложное остается напоследок, здесь болото изрезано следами грузовых автомобилей. Каждый раз они ищут новое место, чтобы проехать. Дважды пройти по одной колее невозможно, — провалишься. Здесь вязну даже я, а сколько во мне весу?

Пятьдесят семь кило, не больше! А в начале было шестьдесят три… В колеях стоит вода, я проваливаюсь даже стоя рядом с ними, на бровке. Ой, мамочки…

— Давай-давай! — Алексей гонит одиночку вперед, почти не глядя, без разведки.

Мотоцикл заваливается на бок, я бегу, цепляясь ногами за траву, помогаю поднять «Урал», Алексей заводит мотоцикл, проезжает еще метров пять и засаживает его в жидкую тину передним колесом. Он слазит с мотоцикла и, оскальзываясь, встает на бровку. За мотоцикл можно не волноваться, — он настолько увяз в грязи, что стоит и не падает. Я пытаюсь вразумить Алексея, но это бесполезно. Он ненавидящими глазами смотрит назад, в них — полное отсутствие надежды.

— Позвать? Позвать, Лёш?

— Дава-ай! — хрипит он, подскакивает к «Уралу» и рвет руль вверх.

Одиночка не двигается. Алексей беспомощно топчется, потом снова командует.

— Заднее… Освободим заднее. Тащи! Давай!

Мы с разных сторон беремся за бугель, я стараюсь подцепить маятник, утонувший в жиже, руки скользят. Мы тянем вверх изо всех сил, и я отчетливо слышу, как трещат жилы. Мы почти валимся на кочки от усталости, сидим на корточках, упершись в небольшие сухие островки руками, отдыхаем. Звук мотоциклов приближается, Алексей, снова глянув назад, умоляет:

— Давай, еще раз, еще попробуем!

И мы рвем «Урал» из грязи еще раз, и заднее колесо все же приподнимается, но это — не самое тяжелое, — самое тяжелое это то, что его нужно переместить еще и вбок.

Но грязь держит почище цемента. Колесо с чавканьем снова погружается в болото, брызги летят в лицо. Алексей сидит на корточках у мотоцикла, и смотрит перед собой.

— Ладно, иди, — прогоняет он меня. — Иди вон, на дорогу, без тебя вытащим.

Я ухожу с чувством вины за то, что ничем не могу помочь, — мотоцикл весит больше нас обоих в два раза. Да нет, уже больше… С таким же успехом мы могли бы стараться вырвать из земли дайку*. Результат, во всяком случае, был бы одинаковый.

От «ванн» прогоняют не только меня, прогоняют и Юрку. Юрка не разговаривает со мной, он зорко смотрит за отцом. Мы вдвоем, но не вместе, торчим на дороге, кормим комаров. Когда мне это надоедает, я развожу маленький костерок из щепочек и сухого мха. Странно, но сухого мха полно на этом болоте. Дымок окутывает меня невесомым облаком, которое поднимается вверх и быстро развеивается. Мне приходится снова и снова подкидывать в огонь мох и траву. Юрка уходит в лесок, но, буквально через минуту выскакивает обратно. Его лицо мертвенно бледно, он широкими глазами смотрит на подбежавшего отца. Он наступил на зайчонка. Да, я его понимаю, здесь может до смерти напугать все, что угодно, даже зайчонок.

Вадим припадает к ручью, бегущему прямо по дороге, и пьет из него, как волк. Не знаю, почему, но мне неприятно на него смотреть.

Наконец, все мотоциклы в сборе, парни отдыхают. Будаев раздает каждому по сухарю.

Я кусаю железный сухарь и жую. Слюны нет, а сухарь на вкус такой же, как и на вид, — отдает железом. Я даже есть не хочу, без еды как-то легче. Вот только вкус во рту омерзительный и голова болит.

Мы едем и едем, и едем. Нам то приходится ждать Андрея и его «зауросивший» мотоцикл, то ломается кто-нибудь из парней, то дорогу пересекает река. Слава Богу, здесь нет глубоких речек, каменистые русла ненадолго задерживают группу. К вечеру становится даже жарко, а мне, в черной куртке и в черном шлеме и вовсе — невмоготу. На одном из бродов группа уходит вперед, остаемся только мы с Алексеем и Будаев. Алексей смотрит на меня, сует руку в карман кителя и вытаскивает серый от грязи платок.

— Возьми.

Оказывается, у меня носом идет кровь. Я ложусь на спину прямо на камни, прижимаю намоченный в ледяной воде платок ко лбу, шмыгаю носом. Будаев смотрит на меня и с укором качает головой, сетуя на очередную задержку.

Через пять минут я на ногах…

Надо ехать. Надо.

На ночевку мы останавливаемся перед неприветливой шумной рекой. Она течет под уклон из глухого медвежьего угла и отличается от тех небольших ясных речек, которые мы штурмовали весь день. Здесь тихо и сумрачно, русло реки загромождено топляком, его гладкие скелеты белеют в подступающих сумерках. Кругом стоит и чего-то ждет тайга. Будаев съезжает вправо от дороги, — здесь отсыпанная гравием, ровная, как тарелка, площадка. С одной стороны её огораживают разросшиеся прибрежные кусты, с другой — огромная куча гравия. Это даже не куча, это целый холм. Сколько лет прошло с той поры, когда его насыпали? Почти семьдесят. Но до сих пор это место не заросло, до сих пор раны, нанесенные тайге, живы. Темнеет так быстро, что я уже ничего не могу рассмотреть. Небо затянуто низкими черно-лиловыми тучами. Я выбираю место, и мы снова торопливо раскидываем палатку. Меня пугает близость кустов.

— Пожалуйста, Алеша, пожалуйста, давай поставим одиночку с той стороны… — прошу я, боясь, как бы он не отказал, — он слишком устал, чтобы исполнять мои прихоти.

Но, видимо, ругаться со мной у него тоже нет сил, и мы вдвоем перекатываем одиночку. Теперь палатка стоит между мотоциклами.

— Мыться пойдешь? — спрашивает он, я киваю в ответ, скидываю лишнюю одежду, беру полотенце.

Мы не мылись уже много дней. Запах невыносимый. Алексей достает из коляски котелок.

— Нет, я х…ею! — раздается возмущенный рев, когда мы направляемся к броду. — Я, б…ть, тут жратву варить буду, а эта везде мыться будет!

Я замираю на месте, какое-то время уходит на то, чтобы понять, что он сказал «везде», а не совсем другое слово. Алексей берет меня под локоть, это движение защиты и, одновременно, сдерживания. Он молчит, но всем своим видом приказывает мне не лезть в свару, которую затевает Вадим Мецкевич. На мгновение на площадке становится тихо, лишь слышен грохот реки за кустами, шорох листвы и шелест ветра в ветвях ближайших деревьев. Я не вижу отсюда ни выражения лица Мецкевича, ни выражение лиц Будаева, Юрки и остальных. Мецкевич стоит, широко расставив ноги, руки упираются в пояс, концы завязанного на голове цветистого платка-банданы пиратски развеваются на ветру. Он готов к бою. К бою со мной. Ему нужна только команда Будаева. Но Будаев молчит. Мгновение, когда можно было кинуться в драку, проходит. Значит, можно идти. Под ногами Алексея хрустит галька, он так же молча увлекает меня к реке, я тащусь следом. Мы уходим довольно далеко по другому берегу, так что лагеря совсем не видно. В сумерках нас обступают лунно-белые стволы осин.

Я зачерпываю в котелок холодной воды, быстро скидываю с себя всю одежду, и проливаю на себя, от холода тело покрывается крупными мурашками. Я смываю с себя пот вместе с комарами, которые моментально облепляют тело.

— Да давай быстрее, чё возисся? — шипит Алексей, когда он волнуется, то невольно переходит на забайкальский говорок. Он чутко всматривается и вслушивается в сторону лагеря, не идет ли кто.

Ну, это уже чересчур! Что они, совсем, что ли, спятили? Я не верю в это, но все же одеваюсь быстро, не вытираясь. Потом наступает очередь Алексея. Я поливаю ему на облепленную комарами спину, ежусь от новых укусов. Нет, так все же легче, чем не мыться, хоть бодрость какую-то чувствуешь… Ну, хоть ненадолго. Чтобы хватило сил вернуться в лагерь и лечь спать.

В темноте на площадке уже горит костерок. Они встали в отдалении, мотоциклы поставили вкруг костра. Сегодня они не будут ставить палатки — неохота. Они просто натянут между мотоциклами пленку, кинут на землю коврики и заснут прямо в одежде.

Пока я расстилаю спальники, Алексей уходит за дровами. Меня все еще трясет от выходки Мецкевича. Так больше продолжаться не может. Я больше не хочу ехать с ними. Не хочу! Завтра мы выйдем на Срамную, пройдем по ней два километра, а там — рукой подать до Куморы. Лучше рисковать и ехать в