надписью «Олимпиада-80» и кеды-вьетнамки. Удочки мы уже свернули, положив рядышком на берегу, – аккуратный тубус дедовской телескопической громилы и моя тонкая, неказистая бамбуковая палочка. В лицо дул холодный октябрьский ветер. Сплюнув в воду, дед обиженно пожал плечами и сказал: «Ну что, пошли, рыбалки в этом году больше не будет». Грустные и поникшие, мы брели по саду, потом мыли руки в холодной воде из умывальника и садились за стол никогда не терявшей оптимизма бабушки – в осени она не видела ничего трагичного. На обед нас ждала вкуснейшая жареная картошка с грибами и лучком. Дед выпивал водки, потом крутил ручки привезенного из Италии черного, отделанного деревом приемника, ловил музыку, но попадались только новостные программы. Дед фыркал и наливал еще стопочку. А я сидел у окна и смотрел, как огромная бабочка бьется в ловушке между оконными рамами. Судьба ее была предрешена. Весной я обнаружу ее мертвой и совершенно высохшей. Я мог бы выпустить ее, но это было нечестно по отношению к саду, цветам и рыбалке. Такова суть осени – лето должно умереть.

Мы покидали дачу. Я ехал домой, смотрел в заднее стекло автомобиля на ползущую из-под него дорогу. Было грустно. Но по возвращении в город дача забывалась. Меня отрывал от земли и кружил вихрь других детских проблем. Я погружался в книжки, играл с друзьями во дворе, по первому снегу делал вылазки в овраг, катался на санках. В общем, вел обычную жизнь. Настолько насыщенную, что про золотых рыбок даже не вспоминал.

А через год я поймал свою золотую рыбку. Случилось это буднично и почему-то не вызвало у меня бури восторга. Больше всех радовалась бабушка. Она предложила мне карася не жарить, а пустить в огромный бак. «Может, он исполнит твое желание, и ты его выпустишь», – подмигнув, сказала мне она.

– Глупости. Это просто рыба, – ответил я. Конечно же, за год я повзрослел и свои же мысли о волшебной природе рыбок теперь казались мне детскими фантазиями. Я прекрасно понимал, что это выдумка Пушкина и его старой няни. И, значит, рыба – это всего лишь рыба. А я просто вырос и стал более умелым рыбаком. К тому же родители купили мне новую удочку, подлиннее. С ее помощью я забрасывал поплавок гораздо дальше, туда, где ловилась более осторожная крупная рыба.

Бабушка, немного расстроенная моим ответом, решила, что, видимо, так оно и должно быть. Короче, своего первого золотого карася я съел. С картошкой. Было очень вкусно.

…Шло время. Наши совместные с дедом рыбалки становились все реже. Не знаю почему. Как-то так получилось. Потом пришла пора летних пионерских лагерей, куда меня ссылали практически на все каникулы. Маме удавалось пристроить меня в младшую группу, хотя я был на год-два моложе своих товарищей. И рыбалки с дедом прекратились совсем. В августе восемьдесят седьмого я вернулся из лагеря, не дождавшись окончания третьей смены. Меня забрали на похороны дедушки… Помню, было очень грустно. Даже не грустно, а пронзительно больно. Потому что я сознавал: из жизни ушло что-то очень важное. Конечно же, я толком не понимал, что такое смерть. Для меня это было нечто абстрактное, далекое, но даже тогда, маленький и глупый, я совершенно точно знал: деда я больше не увижу. Никогда- никогда.

Спустя неделю после похорон мы выехали всей семьей на дачу. Я сидел на кухне, разглядывал засохшие останки бабочек между оконными рамами, потом оглянулся и увидел дедовскую телескопическую удочку:

– Бабуль, можно я возьму ее?

– Бери, конечно…

– Завтра пойду половлю. Разбуди меня пораньше, пожалуйста…

И вот я стоял на мостку, на том же месте, где обычно стоял дед. И забрасывал, почти как он, в то самое место свою приманку. Подумалось вдруг: а что, если мои детские фантазии о волшебстве золотых рыбок вовсе не такие уж и бредовые? По крайней мере – хоть какой-то шанс. Мне очень хотелось верить. Хотелось вернуть деда. И я вновь, как когда-то, читал мантру над поплавком: «Попадись, попадись, попадись, попадись, дура, чего тебе стоит?! Попадись!» Но каждый раз, когда поплавок уходил под воду и я тянул добычу на поверхность, на крючке меня поджидало жестокое разочарование – головастый, жадный, глубоко заглатывающий наживку полосатый окунь. Золотой рыбки не было… Становилось жарко, солнце пекло, и даже окуни перестали попадаться, а я стоял на мостку и твердил себе под нос: «Попадись, попадись, попадись, ну пожалуйста, попадись… мне надо… очень надо…» Но золотые караси в пруду больше не водились. За три года вокруг него разрослось немало новых дачных участков. К концу лета дачники осушали пруд, использовавшийся для полива огородов, почти до дна, подземные ключи и дожди не успевали наполнить его, поэтому к нему протянули водопровод из Волги. Вместе с речной водой в пруд попала икра окуней и щук, которые меньше чем за год пожрали мальков и икру всех золотых карасей и зеркальных карпов. Так что, сколько бы я ни забрасывал дедушкину удочку, шансов поймать чудом уцелевшую золотую рыбку не осталось.

Я выпустил пойманных окуней обратно в пруд. Большинство поплыли белыми животами вверх – слишком глубоко они заглатывали крючок и слишком много времени провели в тесном ведре на солнцепеке. Дохлые окуни будто сбились в косяк и медленно, гонимые легким ветерком, дрейфовали в сторону камышей. А я сел на корточки, натянул капюшон, закрыл глаза и попытался представить, что ничего не изменилось. Представить не получалось. Золотых рыбок в пруду больше не было…

– Мы все живем понравившимися образами. Тупо копируем их. Примеряем на себя как одежду. Что-то подходит и остается на нас надолго, а что-то – навсегда. Мы смотрим фильмы, читаем книги, слушаем музыку и вдруг – вот оно! Это мое! Ты выхватываешь это нечто и прямиком в сердце – бац! Тебе кажется, что эта вещь буквально создана для тебя, эта мелодия трогает твою душу, потому что написана для тебя, для этого вот момента, или вот этот герой такой же, как ты. Он так же мыслит, так же действует (ты-то уверен, что ты поступишь так же при других обстоятельствах). В общем, ты хватаешь частицу информации и прижимаешь к себе, уверенный в том, что она дополняет твою личность, подчеркивает твою индивидуальность. Но ты и понятия не имеешь, что на самом деле ты только что изменился. ТЫ СТАЛ ДРУГИМ. Ты – это уже вовсе не ты. Эта музыка, этот фильм, этот книжный герой были неким ключом, который запустил программу к хранящейся внутри тебя информации, и начался процесс изменения. Ты становишься другим. Потому что так должно быть. А если бы кто-то не написал эту мелодию-ключ? То программа бы не запустилась. А значит, весь замысел насмарку. Поэтому люди, которые пишут все эти вот ключи, очень важны для НАС. Потому что без них не будет ИГРЫ.

– Это слишком сложно для меня, Сикарту! Сам посуди, еще вчера я понятия не имел о мире снов, а сегодня ты рассказываешь мне о какой-то глобальной игре, в которую кто-то там играет. И мы в ней вроде фигур на шахматной доске… Выходит, я просто пешка?

– Ну… – Сикарту поправил волосы и наклонился к огню. Лицо его осветилось. Лицо нависло надо мной. Оно было так близко, что я разглядел поры на коже. – Представь себе шахматы, в которые не просто играют по общепринятым правилам, но, в зависимости от хода игры, постепенно меняют и сами шахматы, и эти правила. И играешь ты не на плоскости, а на бесчисленном количестве плоскостей и с бесчисленным количеством постоянных изменений. Однако ты все равно должен просчитывать каждый ход. Это вполне возможно. Вот тебе и ответ. Ты не пешка. Но мог ею быть. Или можешь ею стать, если так задумано ИГРОКОМ.

– Кем?! – У меня начинает кружиться голова от этой эзотерической путаницы.

– Если б ты узнал всю правду, ты бы не смог жить. Просто закончил бы свое существование. Тебе и так повезло. Ведь ты сейчас в Саду Сирен. – Сикарту усмехнулся. – Или где ты сейчас на самом деле? А?

Он еще ближе наклонился ко мне. Я даже почувствовал его запах. Не человека и не зверя – какой-то другой аромат, скорее растительный, незнакомый. Любой в этом случае отодвинулся бы от собеседника, но я не стал. Между нашими лицами было сантиметров двадцать. Справа горел костер. Пламя было ярким и высоким, но тепла не давало. Зато очень хорошо освещало нас. Сикарту сидел по-турецки. Мы смотрели друг другу в глаза и молчали. Я думал, что Сикарту сейчас скажет что-то очень важное. А он, похоже, просто издевался. Поэтому молчание нарушил я сам:

– Так что же, ты хочешь сказать, что мы вовсе не в Саду Сирен?

– Что ты… Я всего лишь хочу сказать, что ты сам понятия не имеешь, где находишься. А главное, ты совсем забыл, зачем ты здесь.

– Я здесь, чтобы спасти Херста.

– Так чего ж ты расселся? Думаешь, что так можно кого-то спасти?