близости охватывало меня с такой силой, что другие могли бы принять за любовь то, что было видом горячей дружеской привязанности. Правда, чересчур горячей.
Любить, любить, любить, как может любить художник, поэт, влюбленный от всей полноты души, обожающий все живое на свете, соблазняющий этот мир песнями, танцами, поэзией, музыкой, огромной страстью к жизни, страстью ко всем ее обликам, ко всему, что в ней содержится, ко всем ее сторонам, к мужчине, к женщине, к ребенку, к солнцу, к нервам, к боли, к нервной испарине на страждущем лице Арто. Арто смотрит на облака, плывущие над ним, и все время запинается, читая свои ранние стихи.
Страхи Арто, сны, где мне приходится успокаивать и утешать тех, кого я мучаю и дразню днем, любовь к творчеству, к стихам, к мужским мечтаниям… любовь.
Я встретила Арто в кафе, он поклонился мне со страдальческим видом.
— Я же ясновидящий. Я вижу, что вы не придавали никакого значения тому, что наговорили мне на днях. Сразу же после нашего разговора в саду вы стали отчужденной, лицо сделалось непроницаемым. Не ответили на мое прикосновение. И обратились в бегство.
— Но там ведь речь не шла о любви человеческой, плотской. А я, как только выговорилась перед вами, тут же почувствовала, что вы дали моим словам именно человеческое истолкование.
— Тогда о чем же вы говорили?
— О духовном родстве, дружбе, взаимопонимании, творческом братстве.
— Но мы ведь живые люди!
Я забыла последовательность наших фраз. Я знала только то, что я никак не хочу физической близости с Арто. Мы вышли из кафе. Арто сказал: «Мы идем в ногу. Это божественно — ощущать рядом с собой человека, идущего в одном с тобой ритме… Прогулка по эйфории». И тут я почувствовала, что начинаю выпадать из реальности. Меня не было больше в моем теле, я вышла из него и смотрела на себя со стороны. Я видела Арто, взиравшего на меня с восхищением; я видела, как он смотрит на мои сандалии; я видела, как вздымается и опадает при каждом дуновении ветра мое легкое летнее платье; я видела, как мою обнаженную по локоть руку сжимают пальцы Арто. И увидела: на один миг радость вспыхнула на его лице, и мне стало нестерпимо жаль этого тоскующего, исстрадавшегося безумца с его болезненной сверхчувствительностью.
Мы сидели в «Куполь», мы там целовались, и я придумала для него целую историю о том, что я — разделенное существо и не могу любить одновременно и человечески и творчески. И закончила этот рассказ о своем раздвоении словами: «В вас я люблю поэта».
Выдумка оказалась удачной, она и растрогала его, и ничуть не умалила его гордости.
— Это очень по мне, — сказал он. — Как я. Люди представляются мне привидениями, и я сомневаюсь и пугаюсь жизни, и все кажется мне нереальным; я пробую войти туда, стать частью этого. А вот вы, мне кажется, более земная, чем я, с вашей плавностью, с вашей трепетностью. Я никогда не встречал такой женщины, легкой и в то же время горячей. Все в вас меня пугает: огромные глаза, расширяющиеся глаза, невозможные глаза, все ясно в них, все прозрачно и нет в них никакой тайны, но тут же понимаешь, что, стоит только глянуть сквозь, сквозь вас, и такие бездны откроются под этой ясностью, за этими нагими, волшебными глазами…
Что-то во мне шевельнулось, я вздрогнула, а он взмолился:
— Скажите, кого вы любите. Я знаю, что в вас влюблены Альенди, Стиль, многие другие, но кого любите вы?
И сказал еще:
— Мягкая, хрупкая и коварная. Люди говорят, что я сумасшедший. Вы тоже думаете, что я сумасшедший? Это вас и пугает?
В эту минуту, глядя в его глаза, я поняла, что он безумен и что я люблю его безумие. Я взглянула на его губы с черной каймой по краям от лауданума — губы, поцелуя которых я не хочу. Поцелуи Арто, я знаю, потащат меня к смерти, к помешательству; я знаю еще, что он ждет от женской любви возвращения в жизнь, реинкарнации, возрождения, теплоты и ждет напрасно, потому что потусторонность его существования делает невозможной всякую человеческую любовь. Чтобы не ранить его, я сочинила миф о моей расщепленной любви, где тело и дух никогда не могут соединиться. Он сказал на это: «Вот уж не думал, что могу найти в вас свое безумие».
И вот он сидит в «Куполь», изливаясь стихами, болтая о магии. «Я — Гелиогобал, безумный император Рима», потому что он всегда превращается в того, о ком пишет. В такси он откидывает назад волосы, открывая искаженное лицо. Красоты очаровательного летнего дня он не замечает. Высунувшись из машины, вытягивает руки в сторону кишащих людьми улиц: «Революция вот-вот придет, и все будет сметено. Весь мир должен быть разрушен. Он развратился, он полон грязи и мерзости. В нем полно мумий, говорю вам. Рим эпохи упадка. Гибель. Мне нужен театр, действующий, как шоковая терапия, гальванизирующий, встряхивающий человеческие чувства».
И мне в первый раз показалось, что Арто живет в таком мире фантазий, в котором этот шок, это потрясение нужно ему самому, чтобы почувствовать реальность этого мира или же воплотиться во всем могуществе великой страсти. Но он все стоял возле автомобиля и выкрикивал что-то, и яростно плевался, и толпа глазела на него, а шофер такси явно нервничал. И я подумала, что он забыл о том, где мы, о том, что мы на вокзале Сен-Лазар и поезд сейчас увезет меня домой. Мне стало ясно, что ему нужна революция, нужна катастрофа, всеобщее крушение лишь для того, чтобы положить конец его невыносимой жизни.
…Генри объединил свой «Автопортрет» («Черная весна») с книгой сновидений. Исписал огромное количество бумаги, но только многое приходится рвать на части и — клочок за клочком — отправлять в надлежащее место. Он смешивает в себе критика, философа, романиста, исповедника, поэта, репортера, ученого и нотного писца. Это же труднейшая задача — творческий синтез таких фрагментов, слияние их воедино. Его работа хаотичная, разномастная, неуравновешенная; она как поток, в котором надо держаться какого-то ориентира, а не то тебя затопит, поглотит, унесет. Посмотришь, он вроде бы сдался, его тащит по перекатам, он захлебывается своими впечатлениями, желанием откликнуться, экспансивностью. Но нет, он выбрался-таки на берег. Если он все еще настороже, он бессердечен, но если он чувствует себя в безопасности, нет никого мягче и человечнее.
Он был настроен на воспоминания, рассказывал о жизни с Джун и с первой своей женой. Музыка по радио вызвала у него слезы. «Никакая литература не может передать трагедии жизни, напряжения борьбы. В литературе это выходит бледно». Рассказывает, как уступал сексу, постоянно разрываясь между плотским влечением к женщине и презрением к ней, ее ограниченности и пустоте. «Позорное отречение от прямоты и честности. И тогда является призрак неудовлетворенности…»
Когда из-под пера Генри выходят безумные страницы, это безумие вызвано жизнью, а не отсутствием ее. Безумие сюрреалистов, Бретона и прочих рождается в вакууме, тогда как Генри заражается им от всех нелепиц, насмешек, страданий сверхперегруженной жизни. И его жизнь никогда не кончается кристаллизацией, а только фантастическими витками восторга, движением к вершине, вечным вращением.
Я увидела Арто. Он стоял величественный, горделивый, с безумно радостными глазами, глазами фанатика, сумасшедшего. Лицо триумфатора, встречающего мое появление. Тяжеловесность, цепкость, странная деспотичность жестов. Руки его еще только нависали надо мной, парили над моими плечами, а я уже ощущала их магнетическую тяжесть.
Я оделась в красное, черное и в металл — стальные браслеты и ожерелье; я была, словно воин в доспехах, готовящийся защищать свою честь. Комната его оказалась бедной, как монашеская келья. Кровать, стол, стул. Я взглянула на фотографию на стене, на его поразительное лицо, изменчивое лицо актера: переполненное мраком и горечью, оно вдруг начинало сиять божественным экстазом. Он весь, словно из Средних Веков, мрачная напряженность. Он Савонаролла, сжигающий языческие книги, предающий огню все земные радости. В его настрое что-то сатанинское, это не просветленная улыбка, а хохот дьявола. Тягостно ощущать его властное присутствие; весь он натянутая струна и очистительное пламя. В движениях незыблемость, напряженность, жестокость, испарина на лице выдает жар, опаляющий его изнутри.
Он показывает мне свои рукописи, говорит о своих планах, говорит темно, загадочно, а потом умоляет
