джентльмен и предложил недурно провести время, наблюдая за роскошной любовной сценой. Приятель Джорджа был завзятый вуайер, и приглашение, разумеется, было тут же принято. С завязанными глазами, его привезли в великолепные покои в некоем доме, провели в темную комнату, и он стал свидетелем великолепной любовной игры, которой занималась красивая женщина и превосходно оснащенный неутомимый мужчина.

У Джорджа все похолодело внутри. «Опиши ее», — попросил он приятеля.

И тот нарисовал портрет женщины, абсолютно совпадавший с образом той, с которой Джордж провел незабываемую ночь, даже описание одежды совпало. Услышал Джордж и о кровати под пологом, и о зеркалах, — обо всем! Спектакль обошелся зрителю в сотню долларов, но зрелище, по его словам, стоило таких денег, и он был вполне доволен.

Бедняга Джордж! С тех пор он стал остерегаться женщин. Разве мог он поверить, что они в состоянии так ломать комедию, способны на подобное вероломство. И он никак не мог отделаться от мысли, что все женщины, приглашавшие его на рандеву в свои спальни, прятали за шторами какого-нибудь любознательного зрителя.

Я жила тогда в плавучем доме — барже, пришвартованной к берегу; туда-то и приходил Марсель. В глазах его было удивление, смешанное с восторгом, и блики переливались в них, как на поверхности воды. Голодные глаза, алчущие, открытые. Бесхитростный, все впитывающий взгляд из-под свирепых бровей, кустистых, как у австралийского аборигена. Правда, свирепость и дикость были разбавлены высоким чистым лбом и шелковистыми волосами. Кожа тоже была нежной, почти прозрачной, мягкий рот, но зато руки были опять же тяжелые, крестьянские, как бы подтверждающие его силу.

Он начинал рассуждать, и тут-то в неудержимой страсти к анализу проявлялось его безумие. Все, что с ним случалось, все, что попадало в его руки, каждый час его дня постоянно комментировался, разбирался на части. Он не мог поцеловать кого-нибудь, почувствовать вожделение, добиться обладания, насладиться без немедленного подробного исследования. Свои действия он заблаговременно планировал с помощью астрологии; он вообще часто сталкивался с запредельным, таинственным, волшебным, но у него был особый дар вызывать непостижимое. Однако таинственное происходило с ним не раньше, чем он сам воссоздавал его с силой и настойчивостью человека, не боящегося, что, встретившись с непостижимым, он сумеет это пережить; он обладал упорством человека, стремящегося превратить миф в реальность.

Мне нравился его зыбкий образ, чувствительный, открытый для всякого ветерка, пористый, если представить его куском плотной материи. Еще до того, как он начинал говорить, он мог показаться чем-то вроде ласкового животного или, когда его болезнь не проявлялась, похотливого, плотоядного зверя. У него, казалось, не было тогда уязвимых мест, он выглядел совершенно цельным фланером с мешком, полным всяких открытий, заметок, программ, новых книг, новых талисманов, духов, фотографий. Его словно носило по волнам, как баржу, сорвавшуюся с якоря. Он странствовал, бродяжничал, заглядывал в психушки к больным, составлял гороскопы, накапливал эзотерические знания, коллекционировал растения и камни.

— Совершенство есть во всем, что не может тебе достаться, стать твоим, — говорил он. — Я вижу его в мраморных обломках, в кусках сгнившего дерева. Совершенство в женском теле, которое никогда не может быть познано до конца, даже во время соития.

Одевался он так: длинный шнур вместо галстука, такой, какой сотни лет носят цыгане, кепка апаша и полосатые брюки французского буржуа. А то черный монашеский сюртук, галстук-бабочка, как у дешевого провинциального актера; или он обматывал горло оранжевым или ярко-малиновым шарфом, словно парижский сутенер. Или же появлялся в смокинге, одолженном у какого-нибудь бизнесмена, с широким длинным галстуком гангстера и в шляпе добропорядочного папаши, у которого в доме с десяток детишек. Он мог оказаться в черной блузе заговорщика-анархиста или в клетчатой рубахе крестьянина из Бургундии, в вельветовой блузе рабочего и в широких штанах мешком. Иногда он отпускал бороду и становился похожим на Иисуса Христа, иногда появлялся гладко выбритым — настоящий венгерский скрипач на ярмарке.

Я никогда не знала, под какой маской он придет ко мне. Если в нем было что-то постоянное, так это постоянство изменений, превращение во все что угодно; постоянство актера, занятого в бесчисленных ролях.

И я не знала, когда он явится ко мне. Он просто говорил: «Загляну как-нибудь».

И вот теперь мы лежим в постели, смотрим на расписанный потолок моего плавучего дома. Марсель гладит своей рукой покрывало, поворачивает голову к окну, смотрит туда.

— Люблю приходить сюда, на баржу, — произносит он. — Здесь я успокаиваюсь. Река действует на меня как лекарство. Все, чем мучаюсь, кажется здесь таким ненастоящим.

Дождь стучит по кровле моего жилища на воде. В пять часов в воздухе Парижа всегда разливается аромат эротизма. Наверное, потому, что все любовники в романах французских писателей встречаются между пятью и семью. Никогда ночью, ибо все героини замужем и свободны именно в это время, только в час чаепития. Чаепитие — лучшее алиби. И в пять часов я, как и весь Париж, начинала чувствовать дрожь предвкушения. И какого бы мужчину я ни увидела, мне казалось, что он идет к любовнице, и какая бы женщина ни попалась мне навстречу, она спешила на свидание к своему другу.

Уходя, Марсель поцеловал меня в щеку. Прикосновение его бороды было приятным. Поцелуй в щеку можно было бы расценить как братский, если бы он не был таким крепким и долгим.

Иногда мы вместе обедали. Как-то я предложила потанцевать и мы отправились на негритянский бал. Но едва мы вошли, Марсель словно впал в паралич — он боялся танцевать. Ему было страшно притронуться ко мне. Я пыталась затащить его на танцевальный круг, но-ничего не получилось. Он упирался и был в ужасе. Когда все-таки он меня обнял, то весь дрожал. А я только радовалась тому смятению, причиной которого оказалась сама. Наслаждалась его близостью, наслаждалась хрупкостью его тела…

— Тебе грустно? — спросила я. — Ты хочешь уйти?

— Да нет, мне не грустно, но что-то мне мешает. Кажется, все мое прошлое меня не пускает. И я двинуться не могу. Эта музыка такая варварская. У меня ощущение, будто я вдохнул и не могу выдохнуть. Не по себе, как-то неестественно.

Тащить танцевать его не имело смысла, и я нашла отличного негра себе в партнеры.

Мы вышли из клуба в прохладную ночь, и Марсель все время рассуждал о спазмах, страхах, параличе чувств. Я понимала, что чуда не произошло, а я хотела высвободить его чудесным способом, не напрямую, не словами, теми, которые находила для других страдальцев. Я знала, чем он болен. Этой болезнью переболела и я когда-то. Но я-то ведь была знакома и с Марселем свободным, раскованным. И мне хотелось освободить его, выпустить на волю, расковать.

Однако, когда мы добрались до моей баржи и увидели там Ганса, а потом после полуночи появился и Густаво, Марсель, видя, что тот намерен остаться после его ухода, взревновал. Я заметила, как потемнели его голубые глаза. Целуя меня на прощание, он шепнул мне: «Выйди со мной на минутку». И посмотрел на Густаво со злостью.

Я вышла вместе с ним на пустынную набережную. Как только мы остались одни, он набросился на меня с поцелуями. Целовал страстно, жадно. Его большой, плотоядный рот просто выпивал все мое существо. И я снова раскрыла ему навстречу мои губы.

— Когда ты придешь ко мне? — спросил он.

— Завтра, Марсель, завтра я обязательно приду к тебе.

Он решил удивить и встретил меня на следующий день в своем пристанище одетым в лапландский костюм. Эта одежда напоминала одеяние русских зимой: на нем была меховая шапка и высокие сапоги из черного меха, доходящие почти до бедер.

Его комната напоминала жилище путешественника, наполненное вещами, привезенными со всех концов света. Стены были увешаны красными коврами, на кровати лежали звериные шкуры. Замкнутое, уютное и очень интимное место, дышащее чувственностью, как места, где курят опиум. Ярко окрашенные красные стены, предметы, напоминающие амулеты африканских колдунов, — все дышало сладострастием,