10 июня 1643 года, в воскресенье, он, погруженный, казалось, в глубокий сон, пробудился так внезапно, что напугал окружающих.

Человек с усталым лицом, карауливший его у изголовья, вздрогнул от неожиданности.

И тогда тот, который проснулся, пожал, не глядя, руку этому человеку, и прикосновение было как встреча двух больших рыб в морских глубинах: они не видят ни ликов, ни глаз, но одновременно знают и ощущают все, что творится вокруг.

—  Сударь, я только что видел прекрасный сон. Принц нагнулся над своим кузеном.

—  Какой, сир?

Людовик XIII улыбнулся бледной улыбкой, которою было все сказано, и его кузен покачал с сочувствием головой.

— Мне, кажется, снился ваш сын.

— Мой сын? Ваше величество, вы изволите тратить свой отдых…

— Не отдых, мой кузен. Всего два-три мгновения из лучших и последних, отпущенных мне судьбой. Все-таки…

Голос Людовика XIII звучал печально, однако юная улыбка промелькнула на его губах, столь алых когда-то, но снедаемых ныне болезнью.

— Мне снилось, что ваш сын герцог Энгиенский атакует испанца, что, быть может, само по себе не слишком разумно, но доставляет молодым людям такое удовольствие…

Нежная и мягкая улыбка вернулась на лицо умирающего, словно ему довелось вновь увидеть всех круживших вокруг его трона молодых людей, от Люиня до Сен-Мара, с их сверкающими по-волчьи зубами.

— Битва была жестокой, кровь лилась рекой… Эти молодые люди истекали кровью, хлипкие на поверку… Но мы выиграли битву.

Король Франции ушел с головой в подушки. У него было такое лицо, что в то утро оно навеяло страх на дофина, пятилетнего мальчика.

Учитель дофина Дюбуа спросил тогда своего воспитанника:

— Видели ли вы своего отца, монсеньер? Запечатлелся ли он в вашей памяти?

— Да. Рот у него был открыт, а глаза закатились. В ответ на это воспитатель сказал:

—  Желаете ли вы стать королем, монсеньер, если ваш папа умрет?

—  Если он умрет, я утоплюсь во рву.

Этот ребенок вошел в историю под именем Людовика IV.

В тот же самый вечер худощавый дворянин с бледным лицом и суровыми глазами, в которых остановились расширенные зрачки, спрятав под плащом свою истерзанную печалями грудь, покидал Париж с видом человека, который отбрасывает прочь ненужную ему вещь.

Он хладнокровно скакал сквозь закат царствования того самого монарха, чью честь ему довелось спасти в годы своей юности.

Тленное понятие — честь.

Но как бы ни был он погружен в свои мысли, топот лошадей позади заставил его обернуться.

Группа из трех всадников приблизилась к уезжавшему, точнее, к его лошади, потому что сам он был, казалось, не тем, кто правит, а тем, кого везут. От группы отделился один человек и подъехал ближе.

По давней привычке, которую лучше, может быть, назвать воспоминанием, дворянин положил руку на эфес шпаги.

Но голос, который до него донесся, тотчас его успокоил. Он остановил лошадь и повернулся.

Рядом с ним был Роже де Бюсси-Рабютен.

— Д'Артаньян, вы одновременно и медлите, и спешите.

— Если речь идет о том, чтобы нам с вами объясниться, то учтите: меня здесь нет, — ответил д'Артаньян. — Мне предстоит совсем другая встреча.

— Я знаю, вы спешите на дуэль с испанской армией и вас ждет маршал де Пелиссон. Но вам следует проститься с одной особой.

— Я простился уже со всеми, кроме вас, господин де Бюсси-Рабютен. Вам я желаю всего самого доброго на прощанье.

— Ну а мне, д'Артаньян?

Юный голос прозвенел из-под капюшона.

— Не торопитесь и совершите небольшую прогулку, — заметил Роже.

Пэтом он зашептал мушкетеру в самое ухо:

— Д'Артаньян, то, что я сделал сейчас — не самый худший поступок моей жизни. — Я любил ее не меньше вашего, люблю, быть может, и теперь. Оставляю вас… Вы еще вернетесь, овеянный славой.

И добряк Роже повернул лошадь. Д'Артаньян очутился один на один с Мари.

На девушке был мужской костюм. Под седлом небольшая лошадь серой масти. Щеки у нее разгорелись.

— Я недавно вернулась из дальних странствий, поездка доставила мне удовольствие. Я видела всякого рода забавников, видела отцов церкви и крестьян, я ни минуты не скучала. Одно время меня сопровождал Роже, Менаж тоже ездил со мною. Он ни капли не изменился, он по-прежнему знает все, для него надо изобрести какую-то особую, неведомую ему область знаний, не правда ли?

— Несомненно.

— Я получила ваши письма, я их прочитала, я их храню. Жюли писала мне тоже. Она воображает, что мусульманский вельможа был готов броситься к ее ногам. Там в открытом море… Вы помните эти суда и нашу тогдашнюю встречу?

— Помню.

— Жюли вечно хочет выставиться напоказ. Впрочем, не в ней дело. 

— Не в ней дело…

— Дело, д'Артаньян, в вас, только в вас дело. Не торопитесь. Я не умею ездить, как вы. Боюсь, моя лошадь напугается и пойдет галопом.

— Я ее остановлю.

— Ну, разумеется. Вам все по плечу, вы остановите и испанцев. Даже солнце. Впрочем, нет, это уже забота Пелиссона. Д'Артакьян, дорогой мой шевалье, я не хочу, чтобы вы были несчастны.

— Отчего же я, по-вашему, несчастен?

— Оттого, что я люблю по-другому, нежели вы и, может быть, даже лучше, чем вы.

— Мадмуазель де Рабютен-Шанталь…

— Мадмуазель де Рабютен-Шанталь зовут Мари.

— Мари, я не собирался гозорить с вами. Но сейчас поговорю, ибо вы здесь, а я срочно покидаю эти места. Когда-то я появился в Париже, чтоб сделать карьеру. Я был уверен, это удастся, столько было у меня друзей, так часто подворачивался благоприятный случай. Друзья исчезли. Благоприятные случаи вошли в привычку. Персонажи того времени пропали в свой черед, потому что кардинал умер, а Людовик XIII вскоре последует за ним, как он сам это предсказывал. Ко вдруг прошлое ожило вместе с вами. Мне не доставало вас с того самого мгновения, когда я увидел вас впервые.

— Д'Артаньян, вы еще печальнее, чем мне говорили, вы почти такой же печальный, как я ожидала. Вы поймете все, что я вам скажу, потому что ночью я обдумала все это в постели и сумею высказаться до конца. Я люблю вас как героя, не как мужчину, люблю в мечтах, но не в жизни, ради удовольствия, но не ради страдания. Видите, я откровенна до предела. За три месяца я стала старше. И еще. Я не хочу, чтоб вы расстались с самим собой, не хочу, чтоб вы перестали быть д'Артаньяком и сделались влюбленным. Вы не интересуете меня в этом мире, но ведь сама-то я на земле. Я не чувствую себя способной любить кого-то, кто будет всегда слишком далеко, слишком высоко, кто слишком смертен. Я способна вас обожать, д'Артаньян, но не любить. Я вижу вас словно в дымке легенды, а себя вижу обреченной на то, чтоб писать вам нисьмат которые вы будете рвать в клочья налолях сражений, чтобяе рассовывать их по карманам. Писать письма, д'Артаньян, — это не жизнь.