мыслей, решил совершить возможное.

Он тотчас попытался заткнуть брешь, образовавшуюся на левом крыле французов, куда яростно устремились испанцы.

Поскольку д'Артаньян едва прибыл в армию и не был еще определен на соответствующую должность, он не сумел бы увлечь за собой и десяти человек, не соверши он бешеного рывка на лошади и не исторгни зычного клича.

Вместо десяти под его предводительством оказалась целая сотня — у этих людей была удивительная особенность: они не тратили слов впустую.

Испанцы же, с которыми они схватились, не интересовались вопросом о собственной смерти, они тоже сражались молча.

Итак, борьба была безмолвная, жестокая, грудь в грудь, боец видел, как смыкаются в смерти глаза его противника.

Французы стояли неколебимо, как скала. Все раскалывалось, соприкасаясь с этой массой, ощетинившейся шпагами и пиками.

Но каково бы ни было мужество французов и каков бы ни был сам д'Артаньян, их поражение было предрешено, если б офицер с бледным лицом, который накануне так уверенно склонил чашу весов в пользу сражения, не обратился в это мгновение к герцогу Энгиенскому:

—  Вы ничего не замечаете, монсеньер?

—  Что вы имеете в виду?

—  Мне кажется, они собираются рассечь нас надвое. И он указал рукой на идущих в атаку испанцев.

—  Да, я вижу, но наши сопротивляются.

—  Монсеньер, они сопротивляются, потому что я знаю их предводителя. Если б не он, все пропало бы. Вот почему я вас беспокою.

—  В таком случае, граф, стоит взглянуть на это поближе. Возьмите два полка.

Четверть часа спустя сотня д'Артаньяна, от которой осталось семьдесят человек, была уже спасена.

Ее ряды были пополнены. Ла Ферте-Сенектер занял свое место, и появился маршал Пелиссар.

Видя все это, Франсиско де Мельос понял: дальнейший натиск бесполезен. Он остановил атаку.

Д'Артаньян стряхнул пыль со шляпы, пробитой двумя пулями. Подобрал сломанную шпагу. Вокруг царило радостное оживление, каким знаменуется спасение, когда живые становятся на место павших.

Среди всех этих чудес, среди воинов, ниспосланных, казалось, самими небесами, д'Артаньян промелькнул, как улыбка, которая появляется и исчезает.

Историки претендуют на то, чтоб быть отцами наших персонажей. Они считают: им дозволено все — истина скачет в их руках, как заводная кукла.

Из описаний битвы при Рокруа мы узнаем, что герцог Энгиенский дал серьезный нагоняй Ла Ферте- Сенектеру за его легкомысленный поступок.

А было хуже.

Вечером 18 мая этот незадачливый командир приблизился во время ужина к Пелиссару, который поглощал в этот момент яйцо всмятку, ибо, надо сказать, знаменитый воин питал слабость к скромным тварям, именуемым курами.

Весь облик Ла Ферте свидетельствовал о недавней отчаянной схватке, где он сражался как в наступлении, так и в обороне.

Срезав вершинку яйца с достойным этого дела вниманием, маршал глянул одним глазом на Ла Ферте.

Если человек подчеркивает в письме свою мысль под строкой, то взглядом он ее подчеркивает поверх предметов, в пространстве. Их глаза встретились, и бровь маршала приподнялась.

Затем он обмакнул в яйцо первый ломтик хлеба.

Покончив с этим ломтиком, он вновь глянул на несчастного Ла Ферте.

— Вы все еще живы?

И обмакнул в яйцо новый ломтик.

Ла Ферте-Сенектер не стал дожидаться третьего ломтика. Он исчез, дав себе клятву, что на следующий день такого вопроса ему не зададут.

Тут он наткнулся на д'Артаньяна.

— Господин д'Артаньян?

Осунувшееся лицо д'Артаньяна было запорошено пылью.

— Господин д'Артаньян, вы спасли меня сегодня. Завтра я потребую от вас большего.

— Что вы имеете в виду?

— Постарайтесь, чтоб какая-нибудь пуля меня убила. Слабая улыбка озарила лицо д'Артаньяна.

— Господин де Ла Ферте, я сделаю все от меня зависящее чтоб служить вам проводником в тот мир, раз вы так желаете этого. Но если веревочка оборвется, и я паду раньше, вам придется действовать в одиночку.

В эту ночь, накануне победы, которая прославила его на всю жизнь, герцог Энгиенский спал как дитя.

Зато д'Артаньян не сомкнул глаз. Его память уподоблялась саду, где скользил образ Мари, звучали и замирали ее слова. Но в этом саду не было ни скамейки, чтоб присесть, ни фонтанов, чтоб утолить жажду. Лишенные листвы деревья подпирали небо. Стояла осень.

Что же касается Пелиссона де Пелиссара, то его мозг был занят одной из тех невероятных проблем, решение которых поддавалось только ему, притом во сне. Однако Пелиссар был слишком серьезным математиком, чтоб забыть решение в момент прбуждения.

19 мая, едва забрезжил рассвет, герцог Энгиенский, не протерев еще глаза, уже выяснил, что лес, примыкавший к его левому крылу, кишит от проникших туда мушкетеров врага.

Раздосадованный этой порцией испанского шоколаду, преподнесенного ему в горячем виде, да еще в столь ранний час, он предложил отвести войска подальше с тем, чтоб схватиться где-нибудь в другом месте. Внезапно тот самый дворянин с бледным лицом, которого мы видели еще накануне, очутился в палатке генералиссимуса.

— Это вы, граф? У меня не ладится дело. Испанцы появились слишком рано, вы — слишком поздно. Мне достаются в утешение лишь фиги.

И он протянул незнакомцу блюдо с фруктами.

— Простите мне, военному человеку, его утренние привычки, монсеньер.

— Да, вижу… Вы поднялись в такую рань, а я все еще потягиваюсь в постели.

— Я только прогулялся по лесу.

— Вы сказали по лесу?

— Совершенно верно, монсеньер.

— И вы можете поклясться, что гуляли там сегодня утром?

Незнакомец улыбнулся улыбкой, в которой была неколебимая уверенность француза.

— Прогулка не стоит клятвы, монсеньер.

И он смахнул два-три стебелька, налипших на сапоги.

— Но, господа, — обратился герцог к офицерам своей свиты, — не вы ли уверяли меня, что этот лес захвачен врагом? Никто не желает давать пояснений? Я вижу, меня разбудили с тем, чтобы обмануть.

Тогда один из офицеров, судя по срывающемуся голосу человек молодой и кавалерист, если учесть, как он разбивал на скачущие слоги каждое произносимое им слово, попытался отвести подозрение:

— Монсеньер! По нашим сведениям испанцы проникли туда в четыре часа утра. 

— Значит, следовало меня разбудить.