стульями. Что же до Ла Фона, то он мгновенно решил сообразно данной ему характеристике заняться изучением качеств испанского вина. Поскольку, однако, он был свидетелем операции, произведенной его хозяином над одной из бутылей, и поскольку видел ее результат, он благоразумно занялся вином, предназначенным для д'Артаньяна. Иначе говоря, откупорил другую бутыль и препроводил ее содержимое в свой желудок — кладовую и погреб всех благ, которые жизнь дарит человеку. И тотчас ощутил истинность той сентенции, которую любил повторять его прежний хозяин, господин де В:

— Стоит мне выпить, и я стал другим человеком, а другой — это совсем другой: он трезв, как стеклышко.

Именно это и побудило Л а Фона спустить еще одну бутыль в широкое отверстие его бархатных штанов, завершавшееся снаружи огромным входом в это хранилище.

Пока господин Пелиссон упивался нектаром ангельских песнопений, а Ла Фон отдавал дань нектару, произведенному человеческими руками, Планше устанавливал на почтительном расстоянии друг от друга два стула.

И в самом деле, если д'Артаньян обязан уцелеть, поскольку стал обладателем тайны, если Роже дал согласие жить, поскольку аромат жизни был для него соблазнителен, Планше самым естественным образом старался, чтоб не погибли оба.

О де Бюсси Планше заботился по той причине, что он приходился кузеном Мари де Шанталь. Довод весьма основательный.

О д'Артаньяне он заботится в силу того, что д'Артаньян — это д'Артаньян. Довод неопровержимый.

Стулья были поставлены на расстоянии двадцати шести шагов друг от друга. Почему именно двадцати шести? Потому что двадцать шесть — это дважды тринадцать, и одно несчастное число должно уничтожать другое. Рассуждение в духе Планше.

Минуту спустя римская луна, под чьим светом живописно подрагивали ветви деревьев, озарила необычайное зрелище.

Рассевшись с серьезным видом на стульях, д'Артаньян и де Бюсси-Рабютен обменялись комплиментами.

—  Господин де Бюсси-Рабютен, я отнюдь не считаю вас глупцом, я считаю вас самым образованным дворянином, какого только рождала Франция с эпохи Монтеня, который, впрочем, был гасконцем.

—  Но, господин д'Артаньян, вам хорошо известно, что во Франции никогда не было и не будет ничего, креме Арманьяка и Бургундии.

—  Учтите, однако, при этом, что Бургундия долгое время была куда могущественнее Франции.

—  Совершенно верно. Жители Арманьяка, то есть гасконцы, пришли на помощь французам. Чего вы хотите, сударь? Мы уже смирились. Мы теперь таковы, каковы мы есть.

Эти приятные слова растопили бы сумрак ночи, не будь пистолетов, которые мужчины сжимали в руках.

И не таись за этими пистолетами упоительная улыбка и светлое лицо Мари.

—  Тяготы ночи сокрушат их своим ледяным дыханием.

—  Ты имеешь в виду, что они могут простудиться?

—  Ах, я пытаюсь, чтоб ты осознала свою причастность к свершающемуся.

—  Жюли, перестань ходить взад и вперед. У тебя мысли рождаются из пальцев. Чем больше шагаешь, тем больше мыслей. Это наводит тоску.

—  Твоя ирония оборачивается против тебя своим собственным жалом. 

— Это что, афоризм большого пальца твоей ноги?

— Не оскорбляй вместилища собственных мыслей. Дух замирает от звона шпаг ночью.

— Но ведь они дерутся на пистолетах.

— Пистолет — та же шпага, и пуля — ее острие. Боже мой, что если они убьют друг друга? Какому из этих теплых еще тел вверить вечную страсть, о которой вспомнят, произнося в грядущем мое имя? Как думаешь?

— Я думаю, тебе стоит выпить оршада.

— Роже — это черный брильянт, безумная драгоценность скорбящей вдовы. Лучше стать его вдовой, чем сделаться его добычей, пусть уж лучше память-палач наполнит вместилище воспоминаний. Д'Артаньян — это тайна, целомудрие и бьющая ключом жизнь и одновременно — сердце воина под плащом. Он знаменит, Роже всего лишь известен.

— Ты влюблена в д'Артаньяна? Несмотря на возраст? —Знай, моя дорогая, что тридцать пять для мужчины — это век рассудка и безрассудства.

— Ты считаешь, он тебя любит?

— О, я в этом убеждена. Чего он только не совершит ради одной моей улыбки. Он предлагал мне вырвать из сердца Индии королевство, чтоб сделать меня магараджессой.

— Мне он обещал всего лишь быть достойным дворянином до самой своей смерти.

— Мне он сулил брильянты своей матери, которая была принцессой и владела копями и драгоценностями.

— В каких же краях?

— Не знаю.

— Мне он обещал только большую порцию нуги.

— Этот мужчина тверже железа, он почернел в пороховом дыму, я была для него островом, манящим издалека, я была восторгом его желаний. Одно движение ножниц парки — и нить жизни перерезана. Ты не слышишь? Не рокот ли это судьбоносных сил?

— Глупая! Это храпит Пелиссон де Пелиссар. Однако Жюли оказалась права. Храп Пелиссона был

внезапно перекрыт шумом кареты. Обе девушки бросились на крыльцо. Карета остановилась. Настал миг оживания. Занавеска поползла в сторону. Из кареты вылез человек.

Это был Планше.

Он нырнул обратно в карету и вытащил оттуда, обхватив руками чье-то тело. Голова раненого склонилась ему на плечо, и лица было не разобрать.

Наконец, появился третий; он, как и Планше, поддерживал со свой стороны раненого, а может, и умирающего человека.

На том, кто вылез напоследок, была шляпа д'Артаньяна и плащ Бюсси-Рабютена.

Мрачное трио приблизилось к крыльцу, на котором стояли прижавшись друг к другу белые, как полотно, девушки. Обе проявляли свои чувства по-разному. Жюли замерла в неподвижности, Мари плакала.

Затем показался Ла Фон с факелом в руке.

Наконец, явилась возможность увидеть жертву дуэли, того, кто столь нелепо пролил во имя чести свою кровь и пожертвовал блестящей карьерой ради прихоти ночного поединка, того, наконец, чье безжизненное, смертельно бледное лицо пребывало в таком контрасте с неизменно красной физиономией Планше.

Меж тем Планше не был озабочен, Планше не был печален, Планше не был в отчаяньи, Планше не был насмерть удручен: Планше играл роль смерти, ибо это он поддерживал тело своего хозяина с заботливостью матери и силой титана.

— Скорее! — воскликнул Роже. — Пусть привезут лучшего в Риме хирурга!

— Лучший в Риме хирург — это врач его святейшества, — отозвалась Мари. — Господин Пелиссон говорил о нем вчера.

— Где Пелиссон?