Д'Артаньян был сильным человеком, но он побледнел.

— Что до самого Роже, то он уже страдал от неразделенной любви в прошлом. Теперь он открыл свое истерзанное любовью и полное меланхолии сердце двум италийским морям, после чего бросился в эту новую любовь, уверив себя в том, что это все же хоть отчасти Она.

— Отлично, мадмуазель. Обещаю вам, что господин де Бюсси Рабютен выйдет победителем из поединка.

— Но если он убьет вас?

— Со мной это уже случалось,

— Вы феникс среди рыцарей, я буду ухаживать за вами, я исцелю вас, я…

— Но кто ж та особа, которая так ввергла в отчаянье господина де Бюсси-Рабютена?

— Вероятно, все-таки это я сама.

И тут она исчезла — вишневая, чуть серая… Какое-то мгновение д'Артаньян рассматривал себя в зеркале.

— Какая жалость, — сказал он сам себе, — мне нравится, как эта голова сидит на плечах.

Внезапно раздались спорящие голоса.

Это Планше не разрешал Ла Фону войти в комнату.

— Я тебе говорю, он с женщиной.

— С женщиной? Как ты узнал об этом?

— По платью, болван.

— Мне случалось видеть отменнейшие платья, но внутри был мужчина.

— Мой друг, мужчины не носят платьев.

— Мужчины — нет. А папа носит.

— Да от такого сравнения разит сатаной.

— Не отзывайся дурно о моем друге, с которым ты не знаком.

— Я знаком с двадцатью шестью способами обращения с палкой.

— А я знаю двадцать семь способов обращения с Господом Богом.

Тут открыл рот д'Артаньян:

— Что там такое?

— Этот малый, сударь, желает пролезть в комнату.

— Этот олух не дает вам возможности встретиться с его святейшеством папой.

— Разве мне предстоит встреча с его святейшеством? 

— Вот именно.

— Когда?

— Через час.

— Где?

— Вам надлежит следовать за мной.

— А твой хозяин?

— Уехал вперед.

— А дуэль?

— Переносится на ночь.

— Планше, шпагу, плащ. Мы едем. Планше скорчил физиономию.

— Сударь…

— Что такое?

— Шпагу на встречу с папой?

— Он не обратит на это внимания, он правит молниями, не шпагами.

И Планше подал плащ и шпагу.

Д'Артаньян вскочил в карету, занавески тотчас задернулись.

Пелиссон де Пелиссар, сидя рядом, разглаживал усы.

Планше и Ла Фон устроились на козлах. Между ними торчал вооруженный кнутом кучер, готовый в случае необходимости вмешаться в их ссору.

Они проехали с полчаса, и д'Артаньян нарушил, наконец, молчание.

— Мой друг, в вашем роду было столько святых. Сообщите мне по секрету о главном достижении Урбана VIII.

— Главных достижений два, притом весьма значительные.

— Два? Черт побери, какой понтификат!

— Во-первых, он упразднил иезуиток.

— Иезуиток?

— Вот именно. Мало того, что они были женщинами, они желали еще сверх прочего быть иезуитками!

— Ну а второе?

— Он окрестил Ришелье.

— Тысяча дьяволов! Так ему, наверно, лет сто, вашему папе. 

—- Отнюдь. Он свеж, как огурчик. Он посвятил Ришелье в кардиналы.

—  Выходит, без Урбана VIII…

—  У нас не было возможности звать Ришелье его высокопреосвященством…

— Что было бы в высшей степени неучтиво. В этот момент карета остановилась.

Соскочив со ступеньки, д'Артаньян очутился перед одиноко стоящим домом, одно окно в этом доме светилось. Дверь распахнулась.

Человек в черном со свечой в руке предложил д'Артаньяну следовать за ним по лестнице, стены которой были обиты темно-серым бархатом.

В конце лестницы скрытая за занавеской и обитая тем же бархатом дверь открылась прежним таинственным образом.

В сопровождении своего спутника д'Артаньян миновал несколько коридоров и оказался перед третьей дверью, и она, в свою очередь, распахнулась.

Человек в черном исчез.

Д'Артаньян переступил порог.

Закутанный в меха старец сидел в кресле, грея ладони с короткими пальцами над пылающим в камине огнем.

Он поднял одну из ладошек, словно желая благословить широкий табурет на треноге.

— Садитесь, сын мой.

Невозмутимый от природы, привыкший к общению с сильными мира сего д'Артаньян ощутил дрожь.

Человек, с которым его свела судьба, превосходил на тысячу Портосов самого могущественного в мире монарха. Его род был древнее рода Монмаранси, Габсбургов и Paraнов. Его духовное наследие не погаснет вовеки, разве что с последним на земле человеком, который, будучи последним на земле папой, покинет пылающий корабль.

—  Ночи в Риме холодны, — заговорил Урбан VIII. — .Мне известно, что ваше пребывание здесь не было таким уж скверным, откинем, разумеется, то прискорбное происшествие… Напомните, пожалуйста, мне название траттории.

—  Траттория «Мария-Серена», ваше святейшество.

—  Да, да. Тот способ, к которому они прибегли, хорош для жарки цыплят. Может, стоило с ними как- то объясниться?

Д'Артаньян отнюдь так не думал, но губы у него дрогнули — самые гасконские губы во всей Франции, и это движение не укрылось от папы.