выхоленные, сытые, не то что наши, где врачам приходится делать неимоверные усилия, чтобы очистить перевязочный пункт от постоянно нарастающей массы (раненых)… Я не вынес приятного впечатления из румынского перевязочного пункта. Сухо. Жестко. Казенно».
Приказ был дан начать переправу у Систова. Около 9 часов утра в ставку на взмыленном коне прискакал ординарец главнокомандующего Евреинов с радостным известием, что переправа совершилась даже удачнее и легче, чем рассчитывали. В этот же день лейб-медик Боткин, сопровождая главнокомандующего, переправился через Дунай и оказался на турецком берегу. Вслед за передовыми частями двинулась медико-санитарная служба. В ожидании больших потерь на этом участке было сосредоточено большое количество медицинского персонала, медикаментов и перевязочного материала. В двух верстах от занятой Зимницы развернули госпиталь на 500 коек. Место для него выбрали удачно: вблизи источника с чистой водой. На большой луговине расставили киргизские кибитки. Раненые еще не были рассортированы, когда верхом на лошади к лагерю подъехал лейб-медик. Не дожидаясь обычного рапорта от старшего врача, едва спешившись, он стал распоряжаться рассортировкой раненых. Здесь работали молодые врачи Киевского университета. Как и предполагал Боткин, у них не хватало знаний в области полевой медицины. Они терялись, делали много бестолковых распоряжений, от которых страдали раненые. Не было в лагере и сестер милосердия. Но госпиталь был хороший. Когда с помощью Боткина рассортировка закончилась и раненые получили хороший ужин, госпиталь, принявший участников переправы, выглядел вполне благополучно.
Военные действия продолжались. Благоухающую цветами и травами весну сменило жаркое болгарское лето. Жару Сергей Петрович переносил плохо. Днем его мучила неутолимая жажда, и он пил в несметном количестве чай. Поездки в зной через пески, где лошадь увязала по брюхо, через топь, которая грозила засосать и коня и всадника, — все эти трудности измотали его. По ночам стала мучить печень. Часто приходилось пить гнилую воду. «Но что же делать солдатам? — думал он тогда. — Они-то ведь не имеют выбора».
Сам он имел выбор. Стоило ему остаться на главной квартире — и не только отличная вода, но и отличные вина были к его услугам. Но он ежедневно с утра садился на лошадь и уезжал от изысканно сервированного завтрака, не возвращаясь к обильному обеду, веселому ужину среди свитских генералов и других приближенных к государю и главнокомандующему.
Нередко Боткину приходилось проезжать по местам недавних боев. Его лошадь беспокойно поводила ноздрями, вздрагивала и неслась вперед, рискуя сломать себе ноги. Ее пугал запах гниющих человеческих и лошадиных трупов, скрытых гущей непроходимых кустарников. Солдаты из похоронной команды искали убитых по сладковатому трупному запаху, который постоянно сопровождал войну на Балканах. Он отравлял воздух, губительно действуя на людей. Боткин писал жене: «Воздух вследствие нескольких тысяч трупов, русских и турецких, гниющих на глубине обрывов, в ущельях, сделался в высшей степени тяжел и, конечно, может быть и опасен».
Сергей Петрович продолжал знакомиться с госпиталями и делился своими впечатлениями с Екатериной Алексеевной. Его 55 писем жене изданы были после смерти Боткина отдельной книгой «Письма из Болгарии» Это, по существу, дневник его жизни того времени, раскрывающий образ Боткина — человека и патриота. «…я не обхожу госпиталя как генерал от медицины, а обхожу как опытный врач, предлагающий свои услуги товарищам в случаях, где они затрудняются… Большая часть здешнего временного госпиталя помещается в киргизских кибитках, и персонал врачебный почти исключительно дерптский. Дело ведет очень недурно и со смыслом. Помогают уходу пять сестер Георгиевской общины и пять наших студентов 5-го курса».
Это временное и относительное благополучие вскоре кончилось. Тяжелым гнетом легли на сердце Боткина неудачи русских войск под Плевной: несметное количество убитых, тысячи раненых, много вконец искалеченных людей. Сергей Петрович писал жене: «…много раненых и мало врачей, благодаря неправильному распределению медицинских сил значительная часть медицинского персонала Красного Креста без дела и ждет на этапах больных, а в Никополе по пять дней больные ждут перевязки».
Но Боткин не ограничивается только сетованием или осуждением. Он действует, это видно из дальнейших писем: «Тотчас поехал, чтобы увидеть воочию больных еще на телегах, неумытых, замученных от переезда сорока верст на арбах но скверным дорогам… Такое впечатление, которое с непривычки даже и нашего брата врача забирает». Каждый раз Боткин выезжал навстречу едва отгремевшему бою. встречал телеги с больными и ранеными, ехал рядом с транспортом, внимательно смотря за действиями фельдшеров и санитаров и давая им советы.
Не раз Сергей Петрович, видя недостаток врачей, скидывал сюртук, засучивал рукава и становился к операционному столу. Бывали случаи, что и стола-то не было, и он грузно опускался на колени (он был тогда уж довольно тучен), перевязывал раненого, помогая не только как врач, но и просто как санитар.
Все письма Боткина того времени наполнены болью за русских солдат и восхищением их храбростью, стойкостью, терпением.
«У меня не раз навертывались слезы, слушая стоны и смотри на этих людей, изнемогающих от ран, от солнца, от тряски, от усталости… Не могу тебе передать, до какой степени симпатичны мне наши раненые; сколько твердости, покорности, терпения видно в этих героях. И как тепло и дружно относятся они друг к другу, как утешаются они в своем несчастье тем, что вытесняли или прогнали его (турка), — писал Боткин жене. — Надо знать наших солдат, этих добродушных людей, идущих под пулевым градом на приступ с такой же покорностью, как на учениях, чтобы еще больше сжималось сердце при мысли, что не одна тысяча этих хороших людей легла безропотно, с полной верой в святое дело, за которое они так охотно, с такой готовностью отдают свою жизнь…»
И чем больше проникается он любовью и жалостью к солдатам, тем возмущеннее пишет о бездарности командования: «Надо ближе посмотреть на русского солдата, чтобы со злобой относиться к тем, которые не умеют руководить ими. Ты видишь в нем силу, и смысл, и покорность. Всякая неудача позором ложится на тех, которые не сумели пользоваться этой силой. Вглядываясь в наших военных, особенно старших, тан редко встречаешь человека с специальными знаниями, любящего свое постоянное дело. Большая часть из них знакома только с внешней стороной своего дела — проскакать бойко верхом, скомандовать „направо, налево“. Да и много ли таких, которые следят за наукой, изучают свое дело? Военный человек в известном чине — это у них есть самое приятное, свободное положение человека, дающее ему право заниматься всем, чем хочет. Наиболее порядочные из них отлично занимаются своим собственным делом, устраивают имения, читают газеты, литературные произведения, посещают театры и пр… удовлетворяясь по военной специальности только тем, что приобрели в школе. Много ли у нас таких, которые с любовью занимаются своей специальностью? Они все наперечет».
Из писем к жене за это время мы видим, что бодрое настроение Боткина все более и более сменяется критическим и унылым. «До сих пор нет человека, который бы сумел все дело взять в руки и повести с большим талантом, чем это ведется до сих пор: несостоятельность административной стороны армии, кажется, превосходит все; пути сообщения, почта, интендантская часть — все это в младенческом состоянии… Последствием этого бывает то, что турка ест отличную галету с сыром, а у нашего сухари не всегда бывают. Турка в отличной палатке, в лагере с гигиеническими приспособлениями, с отхожими местами, а наш солдатик заражает себя своими собственными отбросами». «Крымская война нас недостаточно выучила, — пишет он в одном из писем. — Воровство идет если не такое же, то сильнее прежнего, по крайней мере более гарантирующее воров, чем прежде…» «Мне пришлось поработать, чтобы ткнуть носом того, другого, третьего и поговорить не без генеральского тона, что в некоторых случаях необходимо».
«Очевидно, этим господам наша война благодать, — с горечью писал он, — Кто во что горазд; один кормит людей, другой лошадей, третий перевозит их, четвертый обувает. Все операции, наполняющие карманы, в их руках».
Занимаемое Боткиным положение давало возможность ясно видеть всю закулисную сторону фронтовой жизни. Первое время он пытается бороться с злоупотреблениями, он докладывает об этом в главной квартире, с интендантами употребляет «генеральский тон». Если второе хоть частично помогает, первое оставляет все по-старому. Угнетенный, почти больной, Боткин за шуткой старается скрыть всю силу
