России, и людей, которые ему помогли. Об этом и сказал Якушев при свидании с Шульгиным 16 января 1926 года.

В октябре 1927 года в послесловии к книге «Три столицы» её автор писал: «Я никогда бы не решился её издать, я слишком боялся повредить „Тресту“. Мысль эту подал мне Фёдоров (Якушев): „Я надеюсь, что по вашем благополучном возвращении мы прочтём ещё одно талантливое произведение автора „Дней“ и „Двадцатого года“ (повторялось несколько раз). Очень важно, чтобы эмиграция знала, что Россия жива и не собирается помирать“. И я „клюнул“ на эту мысль…»

Можно представить себе ту суету, которая поднялась в эмиграции после благополучного возвращения Шульгина из Советского Союза.

В Ленинграде ему понравился спектакль «Заговор императрицы». Между прочим, Шульгин отметил, что артист, игравший Распутина, не передал «той таинственной силы, которая должна же быть в этом человеке, раз он мог завладеть императорской четой».

Розыски сына Шульгина оказались бесполезными. В Виннице его не нашли, — возможно, он умер и был похоронен под другой фамилией.

Состоялся прощальный ужин на квартире «Треста». Шульгин шутил: «Как часто за границей я говаривал: с каким удовольствием я сейчас бы съел рябчика с брусничным вареньем, а теперь его ем в Москве. Все похоже на сон…»

В ночь на 6 февраля Шульгин выехал в Минск, провожал его Антон Антонович (Дорожинский). Прощание было сердечное. Шульгин обещал «сохранение самой действенной духовной связи». Переводил Шульгина через границу Иван Иванович (Михаил Иванович Криницкий). Шли опять «с револьверами в руках». Перейдя границу, Шульгин подарил своё оружие Ивану Ивановичу.

Из Варшавы, через Артамонова, вскоре пришло письмо «Тресту»:

«Ещё раз хочется поблагодарить вас за все. На расстоянии это ещё виднее. Полуторамесячный инцидент представляется мне сейчас чем-то далёким и совершенно удивительным: как будто добрый волшебник взял меня за руку и, показав царство грёз, вернул обратно на землю. Займусь отчётом, который хотел бы закончить возможно скорее. Искренне преданный вам…»

Отчётом Шульгин называл будущую книгу «Три столицы».

А «дорогому Антону Антоновичу» он писал: «Нежно Вас целую».

3 марта 1926 года он сообщал: «Отчёт может вызвать шум. Не испугаются ли шума давшие согласие и не смогут ли они, ссылаясь на поднявшуюся шумиху, взять согласие обратно. Быть может, придётся ознакомить их предварительно с отчётом и, так сказать, спросить, не считают ли они отчёт непозволительной, с их точки зрения, сенсацией». Было решено переслать рукопись по частям в «Трест» для предварительного чтения. По мнению Шульгина, её следовало просмотреть в «Тресте» с точки зрения безопасности для организации. Рукопись «Три столицы» читалась не только Якушевым, но и руководящими сотрудниками ОГПУ.

Книга Шульгина разожгла страсти. Вокруг неё образовались два лагеря: довольных и недовольных. Кутепов опасался, что Шульгин, сторонник Врангеля, оттеснит «Трест» от РОВС. Перед поездкой автору «Трех столиц» пророчили участь Савинкова, убеждали, что «Тресту» нельзя доверять. Но, вернувшись, Шульгин утверждал, что видел около двадцати человек «Треста», — не может быть, чтобы все были агенты ГПУ, в том числе и «племянники».

В Варшаве Шульгин сказал Артамонову:

— Я убедился, что этот народ жив и не собирается умирать… Все, что было обещано «Трестом», выполнено. Это хорошо организованная машина. Какая точность механизма!

Встретившись с Климовичем, Шульгин сказал:

— Вы мне помогали перед поездкой, что я могу сделать для вас?

— Кутепов имеет дело с «Трестом», а Врангель отказывается. Нужно, чтобы «Трест» работал с Врангелем.

Но посредником в этом деле Шульгин не стал.

Насколько ещё высоко стояли акции «Треста», видно из того, что все эмигрантские организации стремились завязать отношения с его руководителями. Книга Шульгина «Три столицы» оправдала себя, она внесла разлад в белую эмиграцию и рассеяла сомнения, которые возникли после того, как Рейли не вернулся из своей последней «экспедиции» в Советский Союз.

Автору этого романа-хроники довелось быть за границей, в Париже, в то время, когда книга Шульгина была злобой дня в кругах эмиграции.

Заметки, статьи в эмигрантской печати то прославляли героизм Шульгина, то осыпали бранью. Его называли «предателем белой идеи», «фантазёром». Некоторые одержимые собирались избить его за то, что он будто бы разгласил тайны подпольной контрреволюционной организации.

20 июля 1926 года в 4 часа 40 минут дня скончался Феликс Эдмундович Дзержинский.

Вокруг имени этого человека в кругах буржуазии до сих пор бушуют страсти, кипят противоречивые суждения. Все ещё неистовствуют враги Октябрьской социалистической революции, с яростью произнося имя Дзержинского. Но те, кто понимает, что Октябрьская революция должна была защищать свои завоевания, называют Дзержинского Железным Феликсом и бесстрашным солдатом великих классовых битв.

Сын польского народа обрёл бессмертие в своей отчизне и в Советском Союзе, который стал его второй родиной. В молодые годы Дзержинский мечтал быть учителем. Но после Октября партия доверила ему почётный, требующий огромного напряжения всех духовных сил пост — охрану безопасности первой в мире страны социализма.

Кристальная чистота, бесстрашие, твёрдость, справедливость и великодушие — все эти черты характера Дзержинского снискали ему славное имя рыцаря социалистической революции.

Люди, не чувствовавшие за собой вины, несправедливо лишённые свободы, желали только одного — чтобы Дзержинский лично рассмотрел их дело. Они были убеждены, что он восстановит справедливость. И не ошибались.

Екатерина Павловна Пешкова, стоявшая во главе так называемого Политического Красного Креста, говорила автору этой книги о Дзержинском: «Он никогда не подходил к делу с предвзятым мнением. Он хотел верить человеку, судьбу которого надо было решить, доверие к человеку было характерной чертой Дзержинского». Если же он видел обман, лживость, желание уйти от заслуженного возмездия, в нем пробуждалось чувство презрения к врагу, и пощады ему не было.

О Дзержинском можно было сказать теми же словами, которыми поэт говорил о Ленине: «Он к врагу вставал железа твёрже».

Чутьём революционера, всем своим жизненным опытом Дзержинский умел проверять искренность показаний того, кто обвинялся в преступлении против советского строя. Он безошибочно отличал правду от лжи, искренность от фальши и лицемерия. Подписывая смертный приговор неразоружившимся врагам, Дзержинский оставался глубоко человечным, более всего опасаясь того, что называется судебной ошибкой. Дзержинский работал 14-16 часов в сутки, глубоко вникая в дела арестованных, и постоянно искал смягчающих их вину обстоятельств.

Именно с этой чертой в духовном облике Дзержинского пришлось однажды встретиться и мне.

Весной 1918 года в Москве был арестован ЧК доктор Василий Яковлевич Зеленин, начальник городских военных лазаретов. Я знал этого человека в студенческие годы, жил с ним бок о бок в его квартире в качестве квартиранта. Ему не нужны были жильцы: после тяжёлой, отнимающей много часов работы, когда он возвращался домой, ему требовался собеседник, хотя бы на короткое время отвлекавший от дела. Молодой человек, студент, подходил для этой цели. Так я хорошо узнал доктора Зеленина. Когда он был арестован, я сказал об этом моему знакомому Георгию Лафару, поэту, который был ответственным работником ВЧК. (Позднее, в 1919 году, он был послан на подпольную работу и погиб от руки интервентов.) По совету Лафара я позвонил секретарю Дзержинского и получил ответ: «Приходите на Лубянку, 11, вас примут».

Трудно себе представить в 1965 году, как выглядела весной 1918 года ВЧК, помещавшаяся в доме страховой конторы «Якорь». В окошечке ещё уцелевшей кассы я нашёл записку: «Пропустить Л.В.Никулина к т.Дзержинскому».