«…Взявшись за наше мирное строительство, мы приложим все силы, чтобы его продолжать беспрерывно. В то же время, товарищи, будьте начеку, берегите обороноспособность нашей страны и нашей Красной Армии, как зеницу ока…»

Он задумался: из пяти с половиной миллионов красноармейцев осталось в строю немногим более миллиона. Серьёзные разногласия между Троцким и Фрунзе о военной доктрине. Фрунзе стоит на позициях партии в этом вопросе… Артузов вспомнил свою встречу с Потаповым: интересный человек, генерального штаба генерал-лейтенант. Каких людей удалось привлечь на сторону советской власти Николаю Ильичу Подвойскому! Впрочем, кажется, они были знакомы до революции.

Артузов снова взялся за свои записи.

«…в Донбассе… от нашей крупной промышленности остались ничтожные остатки…» — читал он слова Ленина. Да, как ни грустно, но это так. Артузов встал, прошёлся по своему кабинету. Он часто подумывал о том, что ему, инженеру по образованию, следовало бы работать в промышленности, поднимать производство, — в сущности, это его долг, долг инженера-большевика. А вместо этого…

Он вернулся к своим записям.

Ленин говорил о голоде… В разорённой войной стране голод разразился ужасающим бедствием. АРА[1], Комитет помощи голодающим… Эти господа решили спекулировать на всенародном несчастье, чтобы дорваться до власти. Артузов чувствовал, что задыхается от негодования, и с силой отворил форточку.

Ночь была светлая, из окна здания ЧК он видел как на ладони Лубянскую площадь, башню и арку Владимирских ворот, фонтан на площади и уходившую влево обветшалую стену Китай-города, вдоль которой стояли заколоченные будки книготорговцев.

Тихо звенели последние, уходящие в парк трамваи.

Артузов видел засыпающий город, только кое-где, как всегда по вечерам, светились прямоугольники окон. Он представил себе, что происходит за этими окнами: нетопленные комнаты, где чуть светится огонёк самодельной лампадки: хозяйка делит детям сваренную в жестяной печке-буржуйке пшённую кашу, режет аккуратно кубики чёрствого с соломинками хлеба. А есть такие дома, где за глухо задёрнутыми шторами, после сытного ужина, за рюмкой коньяка «Мартель», господа рассуждают о том, когда кончится советская власть.

И Артузов подумал о дипломатах в ложе Большого театра, о господах из эстонской миссии. Чичерин сказал о договоре с буржуазной Эстонией, что это генеральная репетиция соглашения с Антантой, первый опыт прорыва блокады, эксперимент мирного сосуществования с буржуазными государствами. Что ж, посмотрим, как эти господа понимают мирное сосуществование…

Он подошёл к несгораемому шкафу, шкаф открылся со звоном. Артузов достал папку. На её переплёте было написано: «Дело А.А.Якушева».

Послышался стук в дверь.

Вошёл Косинов, молодой человек, высокий, худощавый, с реденькой, пробивающейся бородкой.

— У меня кончилась махорка.

— Возьми на шкафу.

Косинов достал пакетик с махоркой, оторвал клочок от вынутой из кармана газеты и стал свёртывать самокрутку.

— Я слышал не весь доклад Ленина. Откровенно говоря, волновался… Большой театр — лабиринт. Знаю, что дежурные на местах и не подведут, а все-таки…

— Я тоже неспокоен, когда выступает Ленин… К тому же знаю привычку Владимира Ильича. — Артузов усмехнулся. — Дзержинский как-то рассказывал, с год назад это было, идёт он к Троицким воротам, и вдруг навстречу — Ленин. Феликс вне себя: «Владимир Ильич, как же вы один, без охраны?» А Ильич ему: «А вы? А вы?..»

— Мне сказали, что в отчёте говорилось о Чека?

— Да. Это я записал слово в слово. Хочешь прочитать? — и Артузов подвинул свой блокнот Косинову. — Разберёшь?

Косинов читал молча, а в одном месте сказал с восхищением:

— Замечательно! — И прочёл вслух: — «Господа капиталисты, российские и иностранные! Мы знаем, что вам этого учреждения не полюбить! Ещё бы! Оно умело ваши интриги и ваши происки отражать, как никто, в обстановке, когда вы нас удушали, когда вы нас окружали нашествиями, когда строили внутренние заговоры и не останавливались ни перед каким преступлением, чтобы сорвать нашу мирную работу. У нас нет другого ответа, кроме ответа учреждения, которое бы знало каждый шаг заговорщика и умело бы быть не уговаривающим, а карающим немедленно». Как хорошо сказано…

— Да, но это нас обязывает… — Артузов выдвинул ящик стола и достал две фотографии. Одна, побольше, — групповой снимок. В центре — белое здание, вокруг на обвивающей, нарисованной ленте надпись: «Императорский Александровский лицей. Выпуск 1907 года». Вокруг ленты — фотографии молодых людей в мундирах лицея, и над ними какие-то господа тоже в мундирах и при орденах.

— Обрати внимание на лица… Какое самодовольство, какая надменность, цвет аристократии, «золотая молодёжь». А наверху — воспитатели, директор, преподаватели…

Артузов взял другую фотографию: господин в пенсне, с завитыми усами, с большим лбом, который несколько увеличивала лысина. Выразительный, чуть насмешливый взгляд.

— Это и есть Александр Александрович Якушев. Видно, что человек с характером. Представительная внешность, знает себе цену. Он же изображён на снимке среди воспитателей… А среди лицеистов — другое действующее лицо — Юрий Александрович Артамонов. Окончил лицей в тысяча девятьсот седьмом году. Его нам указала Варвара Николаевна Страшкевич, он ей приходится племянником… Кстати, как она?

— Дама с ужимками. Типичная институтка, воспитанница Смольного… Все подтвердила.

— А что Якушев?

— Согласился дать показания. Пишет, — сказал Косинов.

— Важно не то, что он напишет, а то, что утаит… Шёл бы ты спать, Виктор… Небось не спишь вторые сутки.

— А ты?

Артузов не ответил. Он задумчиво перелистывал дело Якушева.

«Я, Александр Александрович Якушев, потомственный дворянин, сын преподавателя кадетского корпуса, родился 7 августа 1876 года в городе Твери, окончил Императорский Александровский лицей, последняя моя должность — управляющий эксплуатационным департаментом управления водных путей министерства путей сообщения в чине действительного статского советника. После революции, с 1921 года, работал в качестве консультанта по водному хозяйству. В старой армии не служил, в белой тоже. Женат, имею троих детей. Хотя я ни в какую партию не входил, но по убеждению — русский националист…»

Написав последние слова, Якушев положил перо и задумался.

В сущности, в эти несколько строк уместилась вся его биография.

Он вспомнил себя мальчиком в лицейской форменной курточке… Дачная купальня, деревянная лесенка, уходившая в золотисто-жёлтую, пронизанную лучами солнца воду. Там, где падала тень от навеса, вода была коричнево-тёмной и мутной. Такой была жизнь Якушева, или, вернее, такой она ему казалась теперь: светлая, беззаботная в детстве и юности и тёмная, мутная в зрелые годы. Саша Якушев — мальчик, томимый какими-то тревожными, неясными предчувствиями… Танечка — институтка, приезжавшая из Москвы на каникулы. И опять купальня, и он, сам Саша, тихо подплывавший, чтобы подсмотреть в щёлку купальни свою любовь, Танечку, в голубой прозрачной сорочке, облепившей её стройную фигурку… Все это было и ушло навсегда. А что было потом? Александр Якушев в лицейском мундире, случайная связь с певицей из «Аквариума», ещё связи, от которых ловко отделался перед женитьбой, потом служба, завидная карьера и к сорока годам — «его превосходительство», действительный статский советник. Все это давалось как будто легко, а на самом деле — сколько было низкопоклонства, поисков протекций?.. И вот впереди — открытая дорога! Но все это было накануне революции. Якушева охватила злоба. Революция! Какое право имели отнять у него положение в свете, блестящее будущее, генеральский чин[2], удобную казённую квартиру, разбить карьеру, которую он создавал десятилетиями, разрушить строй, с которым была связана вся его жизнь?..