сопровождающему вас лицу не суждено будет с нее вернуться.

— Не суждено будет вернуться… — без выражения повторил Тибо.

— Разумеется. Ведь если вы воспользуетесь этим прибором, — еще одна серебряная вспышка, и Гильом вручил Тибо маленький компас, — и будете плыть всю ночь, то к утру прибудете в Запятойск. Затопите лодку. Вместе с ней вы утопите Тибо Кровича и выйдете на берег Геннадием Вадимом. Вместе с сопровождающим вас лицом вы отправитесь на улицу Маццини и будет жить там месяц или около того — денег на счете достаточно, — а потом получите наследство от бедного кузена Тибо. Затем вы просто исчезнете.

Сколь ни была эта неделя полна потрясений, так сильно Тибо поражен еще не был.

— Во всем этом есть хоть что-нибудь законное? — проговорил он.

— Бедный, бедный Тибо Крович. Бедный добрый Тибо Крович до сих пор не отличает то, что законно, от того, что правильно, до сих пор не уверен, что то, что правильно, может в то же время быть и хорошо. Какая разница? Какое вам дело? Какое это имеет значение? Законно ли это? Нет! Но вам следовало бы задать другой вопрос: «Достаточно ли этого, чтобы с успехом пройти судебное разбирательство?» Да! Это я могу гарантировать. Ставьте подпись.

Ночью бедный Тибо не мог сомкнуть глаз, ругал себя за то, что не выспится перед долгим путешествием в Запятойск, и переживал, что должен будет еще раз официально солгать. Агата лежала рядом, положив голову на его вытянутую руку, подергивалась во сне, что-то неразборчиво бормотала, тихонько взвизгивала, перебирала пальцами. «Гоняется за кроликами», так это называется. Тибо нежно поцеловал ее в лоб и снова стал вслушиваться в темноту.

В четыре утра он уснул, а в пять проснулся от звона будильника — совершенно разбитый. Агата продолжала спать.

Тибо прошел на кухню и сварил кофе, прислушиваясь к птичьему щебетанию за окном. Потом взял чашку и стал бродить по дому, прощаясь с вещами и книгами, с мебелью, которая до этого момента была ему безразлична, с безделушками и всякими милыми мелочами, которые привязывали его к этому дому, к детству, к Доту. Он уезжает навсегда, и все это придется оставить.

Тибо открыл дверь в мамину комнату. Холодная кровать, в которой долгие годы никто не спал, шторы, которые никогда не задергивались, мое пышнобрадое изображение; тишина, неподвижность, сырость, пыль. На туалетном столике — фотография отца: не того отца, которого он знал, а молодого, красивого, счастливого мужчины. Тибо щелкнул по фотографии пальцем, и она упала на пол. Тогда он наступил на нее каблуком и, услышав треск стекла, отправился собираться.

Он взял с собой только те вещи, которые имело смысл брать, отправляясь на выходные в Дэш. Костюмы остались висеть на вешалках, галстуки — лежать на полках. Для мэра Дота в походном саквояже не оказалось места.

В шесть часов Тибо пожарил яичницу, поел сам и покормил Агату, протягивая ей кусочки со своей тарелки. В половине седьмого посуда была уже вымыта, а Тибо сидел на диване и смотрел в окно. И вот наконец, влача за собой тень, на улицу въехало черное такси. Тибо услышал его еще от газетного киоска — то самое настойчивое постукивание, что преследовало его в ночных кошмарах. Издав последний выхлоп, такси остановилось у калитки. Водитель (тот самый высокий худощавый человек, которого Тибо когда-то давным-давно видел на концерте пожарной бригады) вышел из машины и многозначительно поглядел в сторону дома. Слегка поклонившись Тибо, он снял свою форменную фуражку с серебряным номером и бросил ее сквозь открытое окно на место водителя, а потом ссутулился и пошел прочь.

— Пора! — сказал Тибо. — Жди в прихожей, пока я тебя не позову.

Он отнес в такси два теплых одеяла, потом вернулся к открытой двери.

— На улице никого нет. Пошли! — Тибо подхватил свой саквояж и сделанный из шторы узел с одеждой Агаты.

Агата добежала до такси, запрыгнула в него и сразу же выглянула в окно, чтобы посмотреть, как Тибо запирает дверь на ключ и несет багаж к калитке. Уложив вещи, он надел фуражку и сел за руль.

— Твой колокольчик плачет, — сказала Агата.

— Знаю. Слышу.

Тибо свернул на улицу Сервантеса и направился в сторону порта. Через несколько минут такси уже стояло на пароме. За бортом проплыл маяк. Тибо сидел, вцепившись в руль, опустив козырек фуражки пониже, и не выходил из машины. Голову он держал прямо, но смотрел в зеркало заднего вида — на исчезающий за кормой Дот. Город становился все меньше, расплывался в серой дымке и наконец, слившись с морем, исчез в волнах. Ничего не осталось, кроме бледно-зеленого купола собора, а потом и он пропал, только сверкнула золотом моя статуя — и ушла под воду, как «воронье гнездо» на мачте тонущего траулера.

Когда Дот окончательно скрылся из глаз, Тибо устремил взгляд вперед и смотрел на брызги морской пены, пока из волн не начал вырастать Дэш. Сначала в воздухе показался тонкий серый дымок его коптилен, потом ветер принес рыбный запах, который ни с чем не спутаешь, затем показались трубы, красные черепичные крыши, белые дома и пристань.

Добрый мэр Крович достал рекламный проспект, который вручил ему Гильом. Стрелочки на карте указали путь по узким улочкам центра и затем на окраину, где брусчатка сменилась извивающейся среди дюн дорогой из утрамбованного песка. Так они доехали до самой дальней оконечности острова, до крошечной гостиницы на забытом берегу, за которым уже ничего не было, кроме горизонта и неба.

Такси, покачиваясь, въехало в заблаговременно открытые ворота. Тибо поцеловал Агату и укрыл ее одеялами.

— Я вернусь через несколько часов. Веди себя очень тихо. Не шуми и попытайся уснуть. Так время пройдет быстрее.

Когда Тибо закрывал ворота, из дверей гостиницы показалась полная женщина в черном платье.

— Вы господин Крович? — спросила она. — Мы вас ждали.

Впервые за двадцать три года Тибо назвали просто «господином Кровичем», так что сначала он улыбнулся, и только потом ответил:

— Да, это я, — и вошел в гостиницу.

В гостинице «Царица Катерина» Тибо не отказался бы провести весь остаток жизни. Это здание с низкими потолками, прокопченное не хуже знаменитой местной селедки, было погружено в полумрак, однако в окна его сквозь зеленоватые выщербленные стекла пробивался отраженный морем свет и танцевал на стенах. Воздух полнился песней волн, криками чаек и всепроникающими ароматами, исходящими из кухни госпожи Лешмич.

— Вы как раз к обеду, — сказала она, усаживая гостя за стол у камина, в котором что-то бормотали во сне угольки. Тибо съел горячие пирожки с мясом, вкусный хлеб и отличный сыр, запил это все крепким красным пивом, удовлетворенно вздохнул и уснул.

А вот Агата, запертая в машине, не смогла уснуть, как ни старалась. Она улеглась на широкое заднее сиденье, свернулась калачиком в яме, продавленной Емко, но уснуть не получалось. Некоторое время она лежала, уткнувшись носом в обивку и вдыхая запах кожи, людских седалищ и мириад крошек от печенья, что угнездились в щелках между подушками; потом села и выглянула в узкий просвет между шторками. Стекло запотело от ее дыхания, нос оставил круглый след. В гараже, бывшем когда-то конюшней, было темно и пыльно. Из-под старинных деревянных ворот пробивался желтоватый свет, но он был слишком устал и слаб, чтобы добраться до углов. Агате был виден кирпичный пол и колеи, оставленные в нем