немного рассерженный и слегка шокированный. Наконец Агата нарушила тишину:

— Скажите же что-нибудь!

— Убирайтесь, — сказал Тибо. — Вон из моего кабинета, немедленно!

Агата поспешно встала. Она увидела в глазах Тибо знакомый недобрый огонек и узнала его. Такой огонек иногда загорался в глазах Гектора, и Агата знала, что в такие моменты надо держаться подальше. Она выбежала из кабинета.

— И закройте, черт побери, дверь! — прокричал Тибо ей вдогонку. Хорошо, что она уже сидела за своим столом и ожесточенно стучала по клавишам пишущей машинки, когда он добавил шепотом: — Сука!

Тибо еще много чего сказал, когда Агата оказалась вне пределов слышимости. Он вскочил со стула для посетителей так резко, что тот грохнулся на пол. Тибо не обратил на это внимания. Он обогнул стол, рыча, словно медведь, и пнул корзину для мусора. Он не хотел этого делать, но она сама оказалась на его пути! Корзина издала звук, похожий на звук лопнувшего барабана, и тут Тибо взорвался. Он изо всех сил врезал по несчастной корзине, так что та отскочила от стены, и принялся молотить ее ногами, пока она, в свою очередь, не ударила его по голени. Тогда он рухнул на стул.

— Сука! Ну и сука! Богом клянусь, если она придет сюда снова, я ее удушу ее же собственными вонючими чулками! Ни один присяжный, черт побери, не признает меня виновным! Уличная девка! Сказать мне в лицо такое! Вот, значит, что она обо мне думает! Она думает, что со мной так можно, что я тряпка, что я чертов пудель! Подобрала и бросила! Сука!

Тибо скрежетал зубами и тяжело дышал. Потом, мало-помалу, дыхание его успокоилось, челюсть замерла, и вскоре от его ярости ничего не осталось, только горечь в горле и что-то вроде стыдливой обиды в груди.

Он взглянул на пол и увидел, что весь кабинет усыпан вскрытыми конвертами, рваной бумагой и карандашными очистками. Надо бы прибраться. Он поискал глазами мусорную корзину, поднял ее и попытался вернуть ей изначальную форму. Занятие это было успокаивающее, но результата не дало. Корзина, прежде круглая, гладкая и симметричная, теперь была покорежена, изогнута и походила на ананас. Тибо поставил ее на стол. Корзина накренилась и задребезжала. Тибо улыбнулся и снял ее со стола. Потом он опустился на четвереньки и принялся собирать пахнущие кедром карандашные очистки и заворачивать их в бумажные листки. Очистки обнадеживающе похрустывали.

А когда он закончил собирать мусор, поднялся, покряхтывая, на ноги и тяжело оперся на стол, ему вспомнился Чезаре. Сколько времени требуется, чтобы наложить заклятие? Может быть, десяти минут достаточно? Конверт наверняка попал в руки Чезаре через какое-то мгновение после того, как Тибо отошел от столика. Дверь кофейни, должно быть, еще не перестала хлопать, когда Чезаре увидел темные волоски и, конечно, сразу понял, что от него требуется. Но можно ли наложить такое заклинание, всего лишь произнеся пару слов и сделав руками несколько магических пассов, или для этого нужно дождаться полнолуния и поймать доверчивого котенка? Нет-нет, теперь он твердо знал: Чезаре наложил свое заклятие, пока он, Тибо, шел по Замковой улице. Агата начинала снова в него влюбляться. Она пыталась с этим бороться, но безуспешно. Вот единственно возможное объяснение ее идиотского, нелепого предложения! Тибо великодушно простил ее.

— Бедная девочка, — сказал он вслух и вышел из кабинета. — Все в порядке. Простите меня, это я во всем виноват!

Но Агаты не было на месте. Тибо немного постоял с изуродованной мусорной корзиной в руках, глядя на пустой стул, а потом в дверях показался Петер Ставо. В руке у него были клещи, и он пощелкивал ими, словно кастаньетами.

— Агата сказала, что ей нездоровится и она пойдет домой, — сказал Петер и еще раз щелкнул клещами. — Пожаловалась на какую-то кнопку, которая ее раздражает. Я пришел, чтобы ее вытащить. И похоже, босс, вам требуется новая мусорная корзина?

Разумеется, Агата не была больна и домой не поехала. Она спустилась по черной лестнице, поговорила с Петером Ставо и поспешила через площадь в универмаг Брауна. Там она поднялась в кафе и заказала чашку кофе и тройную порцию пирожных. Пирожные прибыли в серебряной трехэтажной вазочке, этаком кондитерском зиккурате: внизу булочки, повыше — солидные куски фруктового торта, а на самом верху — нелепая, невозможная роскошь эклеров и меренг. Поедая их, Агата злобно смотрела в окно на мою статую, украшающую крышу кредитной компании «Амперсанд», и широкими взмахами руки заказывала еще кофе.

Есть изящной десертной вилочкой получалось слишком медленно. Агата со звоном швырнула ее на тарелку и принялась запихивать пирожные в рот руками. При этом она продолжала смотреть на меня, на бедную, волосатую, бородавчатую Вальпурнию, вынужденную в полном одиночестве стоять в любую погоду на крыше, и проклинала меня. «Мошенница! Лгунья! Обманщица! Самозванка!» Потом она прокричала с набитым ртом:

— Ышшо коффа! — И махнула пустой чашкой в сторону проходящей мимо официантки.

Милые дамы, зашедшие в универмаг Брауна выпить утренний кофе, вовсе не огорчились, когда Агата собралась уходить, да и она, по правде говоря, рада была уйти отсюда. Нервный припадок прошел. Она почувствовала, что объелась. Когда девушка за кассой стала делать несмелые жесты салфеткой в сторону ее лица, Агата со стыдом увидела, что на ее носу угнездилась огромная блямба крема, многократно отраженная в зеркальных стенах кафе. Она вытерла ее тыльной стороной ладони, как мальчишки на Приканальной улице вытирают свои сопливые носы, и спаслась бегством — по лестнице, сквозь галантерейный отдел, мимо косметики и парфюмерии, на залитую солнцем улицу.

Она запыхалась, кружилась голова. Можно было бы поехать домой. Можно было бы даже не поехать, а прогуляться под солнышком вдоль Амперсанда. Она взглянула в сторону реки, подумала и пошла в противоположном направлении.

Агата была достаточно хорошо знакома с грустью, чтобы различать ее виды и оттенки. На Приканальной улице ее ждала одна из разновидностей грусти — та, которую она смывала каждую ночь телесным жаром, стыдом и сном. Но сейчас, стоя у дверей универмага Брауна под моей тенью, снисходящей на нее, как благословение, она почувствовала, что в ее душе рождается другая грусть. Кажется, она узнала ее — как узнаешь лицо человека, которого давным-давно не видел. Это грусть болезненно-приятная, похожая на ощущение от укола булавки в, казалось, навсегда отнявшуюся ногу или руку. Ее огонек только начинал заниматься, но Агата узнала его и захотела погреться у него подольше. Ей хотелось раздуть его, но не задуть. Она пошла. Проходя по площади, она ускорила шаг, стараясь держаться поближе к стене Ратуши, на тот случай, если мэр Крович стоит у окна и высматривает симулянтку.

Свернув на улицу Радецкого, Агата вышла к «Палаццо Кинема». Там показывали «Плачущую скрипку» с Якобом Морером. «Плачущая скрипка» была бы неплохим способом подкормить маленькую растушую печаль, но сеанс уже почти кончился, а следующий начинался только через полчаса. Поэтому она дошла до конца Георгиевской улицы и остановилась перед городским музеем, он же муниципальная картинная галерея.

Агата не была такой уж любительницей искусства и в картинную галерею ходила, прямо скажем, не часто, однако, многие годы работая с Тибо Кровичем, она присутствовала на достаточном количестве заседаний комитета по делам культуры, чтобы иметь представление о том, что здесь можно увидеть. Раскаявшиеся проститутки, готовые броситься с моста в полуночную реку, грустные дети и симпатичные щенки, пожилые дамы, выглядывающие из окон, чтобы помахать на прощание уезжающим родственникам, — тысячи квадратных метров угрюмых полотен, отличное место, чтобы дождаться начала следующего сеанса.

У дверей ее приветствовали служители в униформе. Их до сих пор не уволили — в первую очередь потому, что власти Умляута не спешили увольнять их коллег из Умляутского городского музея. Привратники улыбнулись, сказали «Доброе утро!», с идеальной синхронностью распахнули створки двери, каждый свою, и