стряхивая с груди крошки кекса и бессловесно обсуждая увиденное — кивками, улыбками и заговорщическими причмокиваниями. У Купфера и Кеманежича обстановка была если и не совершенно приватная, то на паноптикум, во всяком случае, походила куда меньше. А это имело для Тибо большое значение.

Шагая по Коммерческой площади, он перекладывал книгу из руки в руку, чтобы дать просохнуть влажным пятнам, которые его ладони оставляли на оберточной бумаге. Страх перед покупкой одежды жил в его сердце с детства. Он смотрел, как мама выуживает из кошелька последние монетки, чтобы купить ему брюки, или слушал, как она весь вечер вздыхает, размышляя о завтрашнем походе в обувной магазин, и его охватывало невыносимое чувство вины. Даже сейчас, по прошествии стольких лет, при мысли о том, чтобы заглянуть в магазин одежды, у него пересыхало во рту и становились влажными руки. Мэр Крович с радостью потратил бы последний грош на покупки для Агаты Стопак, только бы увидеть, как она улыбается; он никогда не проходил мимо вонючего аккордеониста на Ратушной площади, не бросив монетку в его засаленную шляпу, — но такое потворство человеческой слабости, как покупка новой рубашки, повергало его в ужас, а идея приобрести два (!) новых костюма уже начинала представляться каким-то вавилонским излишеством. Однако, как и все прочие события в его жизни (за исключением некоторых событий последних нескольких дней), поход к Купферу и Кеманежичу был заранее запланирован и продуман.

Это была его система, изобретенный им способ идти по жизни, как если бы он ее знал, — или мимо нее. И сейчас, начав приводить план в исполнение, он не мог его изменить или отступить от него. Тибо Крович должен был приобрести два костюма в магазине Купфера и Кеманежича с той же неизбежностью, с какой трамвай № 17 проезжает по Соборной улице.

И точно так же, как трамвай № 17 затормозил бы, если бы на его пути вдруг оказалась Агата Стопак, так и Тибо Крович, свернув на Альбрехтовскую, замер на месте. Он увидел ее.

Агата приехала в центр рано утром и сначала убивала время, стоя у витрины зоомагазина и переглядываясь со щенками, которые сидели в коробках с опилками по другую сторону стекла. Агата завидовала им, невинным, нетребовательным, довольным жизнью и больше всего на свете желающим любить. Как это, должно быть, здорово — быть щенком, думала она: сидишь и ждешь, когда придет человек, которому ты нужен, потом уходишь с ним и начинаешь его любить. У женщины в Доте жизнь куда сложнее, даже если эта женщина хочет примерно того же, что и щенок. Агата немного печально погладила стекло пальцами и пошла дальше.

Когда ее увидел Тибо, она стояла рядом с кооперативным обувным магазином и переводила взгляд с витрины на свои ноги и обратно. Ему захотелось броситься к ней, схватить за руку, завести в магазин и купить ей все, что там продается. Ему захотелось усадить ее на красную кожаную скамеечку, достать чековую книжку, призвать одну из девушек-продавщиц и сказать: «Размер пять с половиной. Мы берем по одной штуке из всего, что у вас есть. То есть по две штуки. В смысле, по одной паре!» Ему хотелось сказать Агате: «Смотри, вот сапожки с меховой опушкой, зимой ты будешь носить их каждый день и не будешь больше приходить на работу с замерзшими ногами. А вот туфельки на высоком каблуке — ты будешь надевать их, отправляясь со мной на танцы. А посмотри на это! И на это! Да, надо еще купить подходящие по стилю сумочки». Но вместо всего этого он сказал:

— Привет, Агата!

Она удивленно и обрадованно подняла глаза и шагнула ему навстречу, потом заставила себя остановиться.

— О, Тибо! Привет.

Тибо не нашел ничего лучше, чем спросить:

— Покупаете обувь?

— Да нет, просто смотрю. — Она указала на пару зимних сапожек на витрине. — Скоро зима. Как вы думаете?..

— Позвольте себе немножко безумия. Порадуйте себя, купите их.

— Может быть, и куплю — когда получу зарплату, но мне кажется, что это будет ужасной расточительностью. В конце концов, у меня есть замечательная пара галош, но…

— Но ноги у вас мерзнут.

— Да-да, именно так. А у вас? Каждый раз, когда у меня замерзают ноги, целая вечность уходит на то, чтобы их отогреть.

Тибо внезапно набрался храбрости и сказал:

— Вы всегда можете греть свои ножки об меня.

Но Агата не расслышала, потому что продолжала говорить:

— Знаете, я готова побиться об заклад, что в Далмации ни в одном обувном магазине нет ни галош, ни зимних сапог. Они там просто никому не нужны. В Далмации ни у кого никогда не мерзнут ноги. Извините, что вы сказали?

Тибо улыбнулся.

— Нет-нет, ничего.

По Альбрехтовской улице грохотали набитые трамваи, спешили автомобили, проехал в сторону завода по производству удобрений старый, серый от пыли грузовик, груженый бочками с отходами мясной лавки; а наверху, над самыми дешевыми и маленькими квартирками с покрытыми сажей бархатцами на подоконниках, летали птицы, маленькие точки на фоне неба. Они пели, но никто их не слышал. А на углу, там, где все лето устраивали свой медленный фейерверк одуванчики — желтые звезды и потом белые помпоны, — показалась и прошла мимо кошка с голубыми глазами. Ее никто не заметил. Но позже, вспоминая эти мгновения, Тибо обнаружил, что все это словно выгравировано в его памяти: и ярко-желтые цветы, и упитанная кошка с колокольчиком на шее, звяканье которого порой заглушала громкая птичья песня.

— А вы зачем сюда пришли? — спросила Агата.

«Чтобы познать тебя и наслаждаться тобою вечно» — должен был бы прозвучать ответ, но Тибо сказал:

— Чтобы купить костюм.

— А, да, помню-помню. Можно, я схожу с вами? — спросила Агата так, словно интересовалась, не желает ли он еще чашечку кофе. «Можно, я схожу с вами» — чтобы увидеть его тайное унижение! Все равно, что пойти вместе с ним к врачу, все равно, что наблюдать, как ему чистят уши или срезают мозоли.

— Можно, я схожу с вами?

— Да, конечно, — ответил Тибо и предложил ей руку.

Магазин Купфера и Кеманежича был через два здания: стеклянная дверь, задернутая изнутри коричневой льняной занавесью, и единственная широкая витрина с усатым манекеном, который вот уже пятьдесят лет стоял на одном и том же месте, бесстрастный, как часовой, не меня ни позы, ни прически — что летом, когда солнце грозило расплавить его восковые усы, что зимой, когда его наряжали в теплое пальто последней модели; не обращая на все это ни малейшего внимания, он стоял твердо и непоколебимо, воплощая собой неизменность высших стандартов обслуживания, принятых в магазине Купфера и Кеманежича.

Внутри магазин казался бесконечным. Длинный ковер с неярким узором устилал дно каньона из высоченных деревянных стеллажей и шкафов с надписями на пронумерованных по размерам ящичках: «носки синие», «носки черные»… В дальнем конце каньона Тибо и Агата увидели самих себя, рука об руку в рядах зеркал. Было в этом что-то неожиданно тревожное, слишком уж свадебное: мужчина и женщина, идущие так близко друг к другу, так напряженно-спокойно, так застенчиво-непринужденно. Они взглянули на отражения друг друга и тут же отвели глаза, как будто их застали за чем-то постыдным.

— Сударь, сударыня.

Это был господин Кеманежич собственной персоной, в темно-синем костюме и белоснежной рубашке с алым платочком в кармане. Через мгновение, уже узнав мэра, он пододвинул Агате позолоченный стульчик и