Довольный гул был ответом. Все снова рассаживались, с нетерпением глядели на двери. Вид у новгородцев был гордый. Они и здесь решают дела своего торгового града!

Ждать пришлось недолго. За окнами вскоре послышались крики, голоса. Затем шум переместился к крыльцу, загремели сапоги по лестницам. В дверь просунулась голова Кременя:

– Наши послы! Пускать?

– Немедля, – распорядился Владимир.

Он сел на княжеское кресло. Медленно отворились тяжелые створки. Бояре и воеводы расступились, по широкому проходу к князю прошествовали трое: Тавр, Храбр, Стойгнев. Тавр был в разодранной одежде, бледен. Лоб его пересекал свежий багровый шрам, хорошо заметный даже на темном от солнца лице.

Остановились в трех шагах от князя, отвесили поклон. Владимир смотрел на них неотрывно. Сердце колотилось, но лицо держал неподвижным, как должны держать властители, такое узнал в Царьграде.

– Челом тебе, князь! – сказал Тавр наконец. – Челом и славному Новгороду!

В голосе его прозвучала боль. Храбр и Стойгнев потупили взоры. Они были бледные, исхудали за обратный путь.

– Что-то вы невеселы, – сказал Владимир резко. Он возвысил голос: – С чем прибыли?

– Не вели казнить, княже… Все исполнили в точности. Сказали, что храним обычаи земли нашей, как велели боги, как хранили покон Рюрик, Олег, Игорь, Святослав… Еще передали, что ты, князь новгородский, предлагаешь Полоцку вечный мир и любовь, а в знак братства просишь отдать за него дочь Рогволода…

Голос Тавра прервался. Его спутники не поднимали голов. В палате наступило грозовое молчание. Слышно, как далеко за теремом истошно вскричал петух.

– Говори же! – велел Владимир.

Тавр произнес в мертвой тишине, когда все затаили дыхание, боясь пропустить хоть слово:

– Княже… непотребные слова, хоть и сказанные благородным князем, недостойно повторять кому бы то ни было…

– Говори! – вскрикнул Владимир.

Он привстал, затем, как будто опомнившись, сел и положил руки на подлокотники кресла.

– Княже… это такие слова, что и самый подлый раб устыдился бы их низости. Негоже нам…

В мертвой тиши, когда слышно, как звенит напряженный воздух, Владимир сказал тихим зловещим голосом:

– Го-во-ри…

Тавр судорожно перевел дыхание, по его лицу пробежала тень. Глаза расширились, он словно бы снова увидел нечто ужасное.

– Рогволод сказал, что ты – подлый раб и сын рабыни, что ты недостоин носить одежду свободнорожденного. Ты – тралл, по тебе плачет ошейник…

В палате пронесся вялый шум недовольства. Владимир заметил и две-три ехидные усмешки. А Тавр повысил голос, сказал горько, словно выплеснул чашу змеиного яду:

– Еще он сказал, что все новгородцы – подлый сброд рабов. Потому они и приняли князем раба, потому что сами твари. Они ничего, кроме плетей, не заслуживают, но у него хватит плетей, чтобы проучить их всех!

Теперь все потонуло в грозном реве. Гул стоял такой, что во дворе послышались испуганные голоса, тревожно заржали кони. По всей палате мелькали красные от гнева лица, у других вовсе бледные от ярости. Вздымались кулаки, над головами блистали клинки мечей. Слышались сиплые от лютости голоса:

– На Полоцк!

– Проучить!

– Стереть! Как Святослав стер с земного лика хазар!

– Рабы? Да мы их… Да мы…

– Князь! Что молчишь? Ты князь или не князь?

– Сжечь! По камешку разобрать!

По палате метался бледный тысяцкий Твердислав, верный, преданный, но не шибко умный, успокаивал, утихомиривал, к досаде Владимира. Наконец шум начал стихать, теперь уже Твердислав повернулся к Владимиру, раскинул руки, сдерживая других и как бы сам говоря за всех в палате. Лицо перекошено, как у падучего, он давился яростью. Зубы стучали, как в припадке, изо рта брызгала слюна.

– Княже! Немедля… слышь, немедля веди нас! Сотрем, зничтожим! Нас, вольных новгородцев, плетьми? Никто так не оскорблял нас, да за это только кровью…

– Кровью Рогволода! – закричали из заднего ряда.

– Кровью Рогволода и всего его выплодка, – сказал Твердислав хищно. – Нас запомнят! Они узнают руку новгородцев!

Владимир молчал, черные глаза украдкой просматривали злые лица. Крики раздались еще свирепее:

– Князь! Пошто молчишь?

– Князь, веди нас, а то…