– Даже в наш кровавый век, – сказал Соломон, – путь силы – путь гибели. Погибли все народы, кто гордился мощью. После них приходили другие… и тоже погибали. И новые, и новые… И так много раз.
– Так то они!
– Погибнем и мы. Все возвращается на круги своя.
Рус покачал головой:
– Я вас не понимаю. Вы – единственный народ на белом свете, который отказывается от побед?
Соломон в затруднении развел руками:
– Как тебе объяснить, отважный… Мы такой же странный народ, как и вы, только по-другому. Для нас это не победы. Это не победы… для нас. Это те победы, за которыми наступает гибель. А мы заглядываем не только в завтрашний день, но и в послезавтрашний.
Он клевал носом, голова опускалась все ниже. Вздрогнул, взглянул на Руса с недоумением, потом в глазах появилось виноватое выражение. Старческая рука с дряблой кожей тронула вожжи, и лошадь равнодушно тронулась с места.
Рус долго смотрел вслед, опустив руки. Из-за спины доносились удары молотов по наковальням, пахло каленым железом, смолой, кипящим маслом. Неподалеку варили деготь, удушливый дым стлался по земле, оставляя на изломанных травинках черные капельки.
Народ еще не знает о странном решении этих… нелепых иудеев, а он даже не представляет, как им скажет!
С севера задул злой ветер, не спасали даже высокие стены Нового Иерусалима. Одетые в теплое, люди грузили на подводы скарб, выгоняли на улицы скот. Русы приехали, помогали вытаскивать из подвалов сушеное мясо, солености и копчености, пригодятся в дороге, складывали на широкие подводы тяжелые круги сыра.
Заплаканная Хева рассаживала на телеге младших братьев и сестер. Хмурый Бугай умело поставил по краям колья, натянул ткань, превратив убогую телегу в крытую повозку. Он же помог вынести из дома все ценное, иудеи со страхом посматривали на его огромную фигуру, когда он появлялся сразу с двумя сундуками в руках.
– Это был хороший дом, – сказала Хева печально.
– Да, – буркнул Бугай.
– Ты останься в нем, ладно?
Бугай подумал, замедленно покачал головой:
– Нет.
– Почему?
– Не хочу.
– Зря, – сказала она еще печальнее. – Это был очень хороший дом… Здесь прошло мое детство. Мне бы хотелось, чтобы ты остался в нем.
Он пробурчал хмуро:
– Мне бы тоже.
– Так живи в нем!
– Нет, мне бы хотелось, чтобы ты в нем, – пояснил он неуклюже. – Ну, ты жила чтоб… Я не смогу. Я все время буду видеть, как ты снуешь как белка, поливаешь цветы, стрекочешь песенку…
Она вздрогнула, Бугай был бледен и невесел. Глаза его стали как у побитой собаки.
– Бог мой, – прошептала она. – Что за жизнь на земле такая страшная?
Она бросилась к нему, он распахнул руки, и они застыли так, безмолвные в своем горе. И безразличные ко всему миру, где народ суетился, таскал, где страшно и тоскливо кричал скот, где люди спасали свои тела и вещи, но не себя.
Рус сам помогал грузить вещи ребе Соломону. Тот ничего не взял в дар, и Рус сделал единственное, что смог: пусть все видят, как гордый скифский князь, потомок Гога и Магога, чье имя вгоняет любого иудея в такой трепет, что по всему телу вздуваются пупырышки, как пузыри в лужах после крупного дождя, носит узлы с тряпками ихнему старому и подслеповатому ребе, их учителю.
Вокруг были гвалт, плач, крики, вопли. Рус морщился, этот народ не умеет переносить несчастья красиво, с достоинством.
Подъехал Бугай. Вид у богатыря был невеселый. Спрыгнул с коня, молча помог загрузить на телегу мешки с зерном. По лестнице навстречу выносили последние узлы, выводили плачущих детей.
Нелепый народ, подумал Рус со злостью. Поджилки трясутся, а все-таки лезут на телеги, собираются в поход. От сквозняка дохнут как мухи на морозе, а туда же – переселение на север! Победить в бою – не победа для них, скоты. А дрались, надо признать, здорово. Ни один не отступил, сражались как звери, даже раненых не осталось.
Твари проклятые. Они со скифами настолько разные, что двум таким народам…
Он перекосился от истошного визга. У дома напротив женщины рвали на себе волосы, вопили, кидались на колени перед стенами своей хаты, бились лбами, потом в слезах и соплях полезли на телегу, там сплелись в клубок, обнимая друг друга, утешая, успокаивая, но от этого рев стал еще громче.
Животные, подумал он с отвращением. Никакого достоинства, никакой чести! Кто же свою слабость показывает на людях? Ревут… но все-таки собираются ехать. Трясутся от страха, но поедут. Что-то их ведет посильнее страха, если едут. Поведет такое же могучее, как у скифов, – честь, слава, гордость…
Руки дрожали, он дважды ронял ящики, сундуки. Сердце колотилось, как будто собиралось взорваться,
