– Ну, об устройстве мира… Откуда все пошло и куды идеть… А зимы здесь лютые! Когда все заметет, они любят в тепле подле очага мудрые беседы вести. За кружкой хмельного меда, конечно. Они о Гоге и Магоге порассказывали много антиресного. Страшно, аж жуть! Даже у меня волосы дыбом вставали. Везде.
Он переминался с ноги на ногу, лицо было виноватым, но в глазах отвердевала решимость сделать так, как сказал. И Рус с холодком понимал, что Бугай, его дядя, может остаться, даже если он, князь, прикажет ехать со всеми.
– Я тебя не узнаю, Бугай, – сказал он наконец. – Раньше бы ты так не сказал.
– Раньше, – буркнул Бугай. – Раньше мир был другой.
– А мы?
– И мы были другие, – сказал Бугай. – Мы уже совсем не те, что тогда бежали от козней Коломырды.
Рус стиснул челюсти. Бугай говорит то, что ему самому то и дело приходит в голову. Но как получилось, что он, Рус, стал рассуждать и поступать как старики? Не потому ли, что на его плечах теперь все племя, а он для устойчивости цепляется за старые надежные обычаи?
– Иди, – сказал он тяжелым голосом, – я подумаю.
Бугай попятился, он тоже не узнавал раньше такого беспечного и удалого князя. Рус хмуро наблюдал, как Бугай нащупал гриву коня, взобрался в седло. Бедный зверь закряхтел, вздохнул и понес богатыря в сторону стен Нового Иерусалима.
Рус рассерженно повернулся к гридням, что свернули и теперь укладывали в повозку его княжеский шатер.
Костры полыхали без нужды огромные. Русы вбрасывали в огонь целые стволы деревьев. Они, как заметил Соломон, вообще любили большой огонь. К его великому удивлению, многие плясали вокруг пламени, горланили песни. Языки жаркого огня вздымались едва ли не до неба. Уходя, русы жгли все, что могло гореть, в пасть оранжевого зверя бросали тряпье, одежду, шкуры, одеяла.
Дети по-взрослому помогали запрягать волов, таскали, как муравьи, в телеги одежду, походные мелочи. Мужчины грузили тяжелые медные котлы, неторопливо разбирали шатры. Соломон со страхом и удивлением видел на лицах вместо тревоги и уныния признаки грозного и непонятного веселья.
Рус с кузнецами осматривал коней, дозору нужно выделить лучших, когда от сторожевых костров крикнули:
– Опять тот старик! Медом у нас намазано, что ли? Песок из таких уже сыплется, а этот какой-то двужильный.
Знакомая двуколка остановилась, едва миновала линию костров. Соломон набросил вожжи на крюк рядом с сиденьем. Рус с удивлением и сочувствием смотрел на изможденное лицо старого учителя племени иудеев. Он шатается от усталости даже на козлах, под глазами висят темные мешки. Лицо посерело, словно все дни сидел в сыром подвале без сна, а дышал их вонючими ароматными смолами.
Рус сказал с неодобрением:
– Я вижу, ты не спал ночь… Что-то стряслось?
Соломон с усилием поднял набрякшие веки, похожие на черепашьи панцири.
– Прости, я не смогу покинуть коляску. Ноги не держат. Но у меня для тебя, доблестный и удивительный князь, есть одна странная новость.
Рус насторожился:
– Говори.
– Только сядь, а то упадешь.
Рус огляделся с недоумением:
– Некуда.
Соломон слабо усмехнулся, и Рус понял, что старый иудей так шутит.
– Я не могу понять, – сказал Соломон тихо, – как просто ты решил ради одной женщины… рискнуть всем народом! Ну ладно, такие случаи, говорят, бывали в древности. Но как на такое решился твой народ? Против тебя никто не выступил, не обвинил, не потребовал… чтобы ты думал о племени, а не о женщине?
Рус развел руками. Соломон невольно повернул голову вправо, потом влево. Показалось, что огромный скиф обхватит весь белый свет, а затем сожмет в могучих объятиях, и мир вскрикнет, запросит пощады.
– Думал, – сказал Рус могуче. – Как раз о племени думал! Разве не для красоты и удали живем? На смену Баюну сейчас встали сразу трое, поют о славе и чести один другого краше. Племени певцов нет переводу, как враки и то, что в сражениях погибают лучшие. Когда погибает герой, то мирный селянин, что всю жизнь копался в навозе, берет его меч и выказывает чудеса отваги и мужества, которых иначе никогда бы не явил изумленному миру. Что мы получим, оставшись? Всего лишь земли, которых много. Ты скажешь, что так поступило бы любое племя…
Соломон осторожно кивнул:
– Да, любое.
– А мы – не любое! Ты слышал наши песни?
Соломон зябко передернул плечами:
– Слышал.
– Эх, иудей… Слышал, да не понял. Мы о чести поем, о красоте, о доблести. Ты спроси любого, мы горды тем, что сумели отказаться от теплого насеста, что снова вскочим в седла и отправимся встречь
