успели мы явиться, не успел он пламенно, хотя и с оттенком серьезной собранности, поприветствовать нас, как в руках у нас уже оказываются бокалы. Можно подумать, что это заведение входит в число его обширных латифундий и нам оказана великая честь: сам хозяин лично изволил обслужить нас, угощая напитками. С большой серьезностью звучат вопросы о самочувствии, ее самочувствии. Ответа он определенно не услышал, потому что внезапно пришел в сильное волнение, ну да, конечно: деньги. Пачка, отделившись от другой, во много раз толще, переходит из рук в руки, но гораздо важнее вот что: Мауро заказали большой проект, холл одного отеля, там он должен сделать роспись, само здание еще строится, но он свою работу уже почти закончил, и нам обязательно нужно, нет, ну пожалуйста, мы не должны отказываться, этого пропустить нельзя, даже если поезд… мы просто обязаны это увидеть, едем немедленно, умоляющий жест: всего секунду терпения, рывок на улицу, «Такси!», а он уже заплатил? нет? сдачи не надо, вот и такси, господин Мауро собственноручно распахивает дверцу машины, мы уже едем, втроем сидим в салоне такси, Мауро примостился на откидном сиденье напротив нас, тесновато нам так ехать, в последний раз с Габриэлой по Риму, тесновато потому, что Мауро безостановочно говорит, слова наполняют салон, где сидим мы, отделенные стеклом от шофера, и мы готовы уже задохнуться среди них, они произносятся слишком быстро и не успевают выплыть в окно. Внезапно он велит шоферу остановиться, сам уже выскочил, просит секундочку терпения, «я мигом вернусь», и вот уже, высокий и белый, ныряет в толпу, тут же возвращается, с огромным букетом роз в руках, темно-багровый букет роз в целлофане, пылающий на фоне белизны его костюма, он молча опускает его прямо на руки Габриэле. И мы едем дальше по улицам, которые Габриэла должна испить до дна своим взором, ибо вскоре их поглотит дом и будни в провинции. Наконец приехали. Добыть ключи, освободить проход с помощью покладистых рабочих — для Мауро это раз плюнуть, он умудряется и тут ни на мгновение не прерывать потока своей речи. В совершенном смятении, пленники его словесного безумия, мы через какие-то ямы и доски добираемся до холла, целые и невредимые. Наскоро ввинченные голые, болтающиеся на проводах лампочки создают импровизированное освещение, и полные пафоса мясные туши каких-то мазков всплывают в этом ненадежном свете. И тут же вопрос к нам, просьба не кривить душой, и при этом — пристальный взгляд, проникающий на самое дно наших душ. Но он уже сам за нас и ответил и, словно гид, начинает объяснять, растолковывать, и руки его, отбрасывая тени, мечутся во все стороны по необозримой стене.
Но Габриэле уже действительно пора, ведь тем временем прошел целый час, и Мауро покорился, он молча идет вместе с нами туда, где дневной свет. Такси ждет, но он теперь хочет уйти, причем пешком, он небрежно сует деньги таксисту, протягивает обе руки и молча пожимает руки Габриэле, выражает надежду, что еще встретится со мной, ведь я остаюсь. Последние слова прощания. Он исчезает; высокий, стройный, старомодно красивый, с утихающим безумием в выражении лица, исчезает, с-ног-до-голо-вы-белый, смешавшись с толпой.
Габриэла. С огромным розовым младенцем на руках. Что с ней станется? Что она делает? Смеется. Со всхлипами в голосе. Над собой, над Мауро, над розами, над сумасшедшим, знойным, красивым зверем по имени Рим, во всех членах которого кишат одетые в темное люди, труп которого вздрагивает от разнузданных машин, тело которого дымится, кипит, слепит. А ей теперь действительно надо возвращаться. Забрать чемоданы. Она стоит с букетом роз в прозрачном целлофане. Словно виновница торжества. Одна. Когда отзвучали аплодисменты.
А теперь сядь еще раз рядом со мной, та, у которой глаза умоляют и требуют; ты, помогающая Мауро писать его пафосные картины, а мне — мои монологи. Сядь снова здесь, в Канове, напротив Донати, на Пьяцца-дель-Пополо. Давай сядем, найдем местечко. Посмотрим на площадь, на сгорбленную церковь. И пусть нахлынет на нас предчувствие: прорастающую траву увидим мы в угнездившемся здесь горбатом звере, который преграждает дорогу к Корсо. Люди на лестницах и среди колонн ничего об этом не подозревают. Они отделяются друг от друга, рассыпаются по ступеням, они так уязвимы на этой площади, ослепительно сияющей площади, где разворачиваются машины, объезжая обелиск. Потом их пути расходятся, и часть машин исчезает, устремляясь по серпантинам, ведущим к Пинчо. Взбодрись хоть немного, и я объясню тебе, что имеет в виду Мауро, когда говорит, что для такого мужчины, как он, привязанностей не существует.
Почему у Мауро никогда в жизни и мысли не может возникнуть о какой-то привязанности:
Где-то в глубинах сознания, на далеком горизонте существует расхожий образ странствующей особы женского пола с длинным шлейфом сетей. Вот она, вот она идет, сама опутанная сетями, смотри, как она беспомощно извивается. Ее бедра вязнут, словно движение дается ей с огромным трудом; вот она идет на цыпочках, на высоченных каблуках, проходит мимо, выбрасывая вперед ноги, словно мягкие веревки, которые, наступая на камни, твердеют. И с каждым шагом женская нога отливается в новую форму. Вот так, покачиваясь, плывет она вперед, то и дело оглядывая себя с ног до головы, следя, чтобы груди, похожие на два гордых корабля, не слишком вырывались вперед, она всецело поглощена собой, и лишь время от времени откидывает назад гриву, чтобы убедиться, что упряжка тела, которой невероятно трудно управлять, все-таки ее слушается.
Вот она, смотри: видишь, как она рвется вперед, высвобождаясь из невидимых сетей, как она извивается, изображая все красоты земные, красоты столь величественные, как сам человек.
Таков этот далекий образ, великий спектакль на горизонте сознания, спектакль по имени Женщина, она может встретиться где угодно, в трамвае, в толпе, стоит на углу, разглядывает витрины; явление женщины среди толпы, которое все подчиняет своей власти. Явление, которое неизменно повергало Мауро ниц и поражало его, подобно молнии; которое заставляло его вскакивать, переворачивать все вверх дном и спасаться бегством. Он замирает тогда, окаменев, не в силах сдвинуться с места. И тут же все пустеет, сцена освобождается вокруг этого ужасающего зрелища беспомощно бьющейся, скачущей, извивающейся рыбы по имени Женщина, величиной с человека.
Вот он, корабль по имени Женщина, царственно проплывающий у горизонта, невозвратно. Он, этот образ, врезается в его память острым ножом. И уплывает, отделенный стеклянной стеной, неприкосновенный. Он манит, сияет, набегает волнами; он зовет за собой, не оглядываясь. Уплывает прочь, замкнутый в прозрачной оболочке собственной красоты. Это лицо, с такими глазами (ведь оно ему и не грезилось): а теперь мучает его. Враждебно и мстительно сияет алмаз в наглухо закрытой витрине. С издевательской невозмутимостью колышется самая огненная, самая темная на свете жидкость в недосягаемом стекле.
Неподвижно стоит он, зачарованный, словно в путах. Он уже в пути, руки на поясе, натянутая тетива готова выпустить стрелу; словно в трансе, идет он по следу, который жжет его огнем. Гонится за образом, который горит в нем, который поселился в нем и канул куда-то недосягаемо. Он все бросил. Он в пути.
Но на это в ответ ты скажешь, Габриэла, здесь, на этой площади, где праздно прогуливаются люди, толпятся под портиком, стайками рассеиваются по ступеням… Ты скажешь, здесь, где мы сидим, под маркизой кафе, а у нас за спиной фланируют красивые юноши, непринужденной походкой пробираясь к бару, топча гладкий мрамор… Ты скажешь, да, конечно, так могло быть в первый раз, во второй, но потом? И как это вообще связано с Мауро? Ты скажешь, что поняла бы столь сокрушительное воздействие такого приглашения к игре, к Вечной Игре. Но ты никогда не поймешь, Габриэла, что женщина, которая вот так всплывает на горизонте, которая так возникает на углу улицы, которая вот так, одна, пересекает площадь, что такая женщина — это всегда единственный корабль, способный спасти.
Во всяком случае для такого мужчины, как Мауро, которому нечем управлять. Мауро гнался за многими восставшими из небытия образами, за многими, канувшими на дно его души. Голова у него вскоре закружилась. Он говорил себе, когда это накатывало на него: разве я могу иначе? Ведь приглашение уже прозвучало, образ уже погрузился в меня. И даже если корабль еще очень далеко, плывет на всех парусах, то все равно он уже проходит по каналам потаенного города моей души. Ведь игра уже началась. Разве я могу притвориться, что ничего не произошло? Забыть, прогнать его? Но кто в таком случае завершил начатую игру? Кто утопил корабли в каналах потаенного города его души?
Он: сам, но только однажды, он наткнулся на немыслимое и головокружительное.
Какое-то время он воспринимал приглашения как спасительные корабли. Когда они проплывали мимо, скользя по булыжнику, там, где крадучись струится ручеек, ему казалось: «Вот сейчас, сейчас все
