Солнце уже садилось за Монте Марио, когда Петр с капитаном д'Оберэ и двумя солдатами добрались до Рима; в густеющих сумерках бесчисленные дворцы и соборы, развалины, дома и лачуги, заполнявшие долину между семью древними холмами, постепенно уже начали сливаться в нечто единое, подобное огромному черному кристаллу, пронизанному крошечными сияющими точками — огоньками уличных фонарей и факелов, лучин, восковых свечей и лампад, проникавших через незавешенные окна; в то же самое время на юге еще вырисовывался розовый, словно пастелью написанный пейзаж, контур Альбанских гор, а на севере в лиловом зареве заката виднелся изгиб Сабинских гор. Над этим великолепным зрелищем римских сумерек гудели, шумели и звенели голоса трех сотен римских колоколов; возможно, это был благовест, хотя для благовеста было уже слишком поздно и звонили, очевидно, в честь чего-то необыкновенно радостного и славы Божьей достойного — может, новой победы войск Его Святейшества над непокорной Венецией или временного перемирия, заключенного с ней, а может, какого иного, для христианского мира благоприятного события.

— Une belle ville Rome![119] — заметил капитан д'Оберэ, когда они проехали громады древнеримского Колизея, напоминающего скалистый утес.

— Да, прекрасный город, — сказал Петр, — только чувствуешь себя здесь провинциалом.

И действительно, гигантские размеры расточительно-пышного Города городов, огромнее которого Петру до сих пор видеть не доводилось, — крикливая шумная жизнь его обитателей, монахов, и нищих, и роскошно одетых испанцев, которые встречались на каждом шагу, и солдат, и паломников, и блудниц, — в каретах, на носилках или пеших, — и длинноволосых бандитов, и мавров, и лакеев, которые, невзирая на приближение ночи, откуда-то и куда-то двигались либо стояли на перекрестках, а то сидели на обломках и плитах, выпавших из древних руин, оживленно и громко болтали, стараясь перекричать несмолкающий колокольный перезвон, — все это рождало у Петра ощущение страшного одиночества. Ничего не скажешь кузнецам, хмуро думал он, когда они терзают наш слух буханьем своих кувалд, потому что их шум неизбежен при такого рода полезной деятельности, но нельзя смириться с существованием колоколов, изготовленных только и только для того, чтобы гудеть и беспокоить человека, держать его в покорности и страхе. Поэтому, как только я доберусь до власти, первой моей задачей будет снять колокола и запретить пользоваться ими.

Петр не успел додумать свои планы до конца, вдруг осознав всю беспредметность и бессмысленность рассуждений, ибо, судя по тому, как дела обстоят на сегодняшний день, он, Петр Кукань из Кукани, — полный банкрот, никто, пропащий человек, не имеющий крыши над головой, блуждающий без цели в муравейнике необъятного, и равнодушного города: Изотта потеряна, ее где-то спрятали от него, кто-то ее охраняет, и при своей знатности она недосягаема и неприкосновенна; дорога в Страмбу ему заказана, там окончательно победил Джованни Гамбарини, да будет проклято имя его, и приходится принимать всерьез жестокие и вежливые слова кардинала Тиначчо, которыми он поблагодарил Петра за службу и, благословив крестом, фактически послал ко всем чертям, так что он, Петр, просто смешон со своим тигельком подкрашенного свинца и оставшимися еще девятью крупинками Философского камня, которые дадут ему возможность окрасить еще девять таких тиглей, и римским аккредитивом Джованни — его Петр был намерен предъявить к оплате фирме Лодовико Пакионе на Банковской улице, где тот был выдан, а это дело чрезвычайно опасное, поскольку не исключено, и даже вполне вероятно, что Джованни уже послал в Рим гонца, чтобы выплату задержать, а предъявителя аккредитива заключить под стражу.

Петр поделился своими опасениями с капитаном, но тот лишь иронически улыбнулся.

— Я удивляюсь и не понимаю вас, mon fils[120], — сказал капитан, — в серьезных делах ваша храбрость граничит чуть ли не с безумием, а когда речь заходит о таком bagatelle[121], как инкассация дурацкого аккредитива, вы вдруг пугаетесь, будто темная баба-свечница из костела. Не бойтесь ничего, mon fils, мы двигались так быстро, что никакой гонец из Страмбы нас не мог опередить.

— Даже несмотря на те остановки, которые мы себе позволили? — спросил Петр.

— Пфуй, — сказал капитан по-гасконски, — это глупости, которые ничего не значат по сравнению с долгом чести, потому что такого гнусного изменника, как Джованни Гамбарини, нужно наказывать любыми средствами.

— Я уже дал вам понять, что так называемый кодекс рыцарской чести считаю чудовищным предрассудком, выдуманным для оправдания разных глупостей и подлостей, царящих в мире, — сказал Петр. — Вот и в данном случае: стоит лишь перестать бравировать долгом чести, как, к великому огорчению, тотчас обнаружится, что мы совершаем всего-навсего обычное воровство, ведь что бы там ни сотворил Джованни Гамбарини, аккредитив принадлежит ему, и не наше дело таким образом наказывать этого изменника.

— Не понимаю, — сказал капитан, — почему столь достойная похвалы scrupules[122] проявилась у вас только теперь, в Риме, а не тогда, в Страмбе, когда вы украли у Гамбарини лошадь, и не в Перудже, где мы получили причитавшиеся ему двести скудо? Нет, сегодня вы явно не в духе, mon cher[123].

Петр был взбешен, но вместо того, чтобы ответить капитану, обратился к первому встречному, которым оказался обрюзгший любезный брат-служитель из монастыря капуцинов, ехавший на ослице, и спросил у него, как пройти на via di Banchi, на Банковскую улицу. Ответ монаха был утешителен, мол, виа ди Банки недалеко, и это обстоятельство и любопытно, и удивительно, потому что Рим — город огромных расстояний, дальних и изнурительных дорог: вот, например, он, кому доверено доставить служебную бумагу из Ватиканской главной канцелярии Его Святейшества во дворец Латерано, в другую папскую резиденцию Его Святейшества, — уже час в пути, а дворец Латерано до сих пор еще не видать. Вот если бы синьор спросил, как пройти, к примеру, на piazza del Popolo, что вполне могло быть, так как многие сейчас идут именно на пьяцца дель Пополо, это оказалось бы затруднительно, потому что пьяцца дель Пополо находится так далеко, что он, монах-капуцин, толком даже не мог бы объяснить, как туда пройти; или если бы господин спросил, как найти дорогу к porta Latina[124], это было бы еще хуже, потому что порта Латина расположены на противоположном от пьяцца дель Пополо конце города, а Рим — город большой-пребольшой. Но вы, словно нарочно, спрашиваете о виа ди Банки, и, по счастью, это совсем легкое дело, так что вы, синьор, в положении, можно сказать, завидном.

При этих словах монах вынул из-под рясы деревянную миску и протянул ее Петру.

— Ну, так где же эта виа ди Банки? — спросил Петр, опуская в миску медяк.

— Да отсюда рукой подать, идти надо по направлению к Тибру, она как раз там и будет, сперва идите прямо вперед, а потом сверните в первую улицу направо.

Когда монах закончил свое объяснение, капитан д'Оберэ опустил в его миску еще одну монетку и спросил: нет ли где-нибудь поблизости приличного и чистого трактира с хорошим погребом и кухней, — и на сей раз ответ капуцина был исчерпывающим и ободряющим: он может горячо порекомендовать господам трактир под названием «Коммерчо», — вон его окна светятся на противоположном углу, — заведение весьма солидное, место встреч, о чем гласит и его вывеска, уважаемых коммерсантов, дельцов и торговцев, которые поддерживают связь с финансовыми конторами, сосредоточенными на виа ди Банки, улице, как уже сказано, расположенной совсем близко. А что до кухни, то он может доверительно сообщить господам, что главный повар трактира «Коммерчо» прежде служил у знаменитой куртизанки, известной любительницы хорошо пожить, поэтессы и возлюбленной знатных господ и кардиналов, которая после вступления на папский престол нового Pater Beatissimus, то есть папы, да благословит его Господь Бог, изгнана из Города городов. А теперь уже пусть синьоры его извинят, он, капуцин, должен продолжать путь, дабы достичь — увы! — далеко лежащей цели.

Монах тряхнул миской в надежде, что господа добавят еще что-нибудь, но, поскольку этого не последовало, вздохнул, заставил ослицу сдвинуться с места и, сетуя, удалился.

— Пусть каждый поступит по своему усмотрению, — предложил капитан д'Оберэ. — Если вам угодно проявить свое геройство, отправляйтесь на виа ди Банки, хотя вам известно, что там сейчас ничего не добьешься, потому что в это позднее время банки, sans doute[125], уже закрыты, так что завтра утром вам снова придется прогуляться туда. Что до меня, то я не понимаю, к чему мне напрасно утруждать себя? Я подожду вас в трактире «Коммерчо» и закажу для вас, если угодно, двойную порцию paupiettes a la belle courtisane[126].