продолжал он, не сводя глаз с лица Джованни, — очень хорошо. А теперь еще город, откуда господин Бартоломео Симоне прибыл.

Джованни хотел было запротестовать против подобных обременительных формальностей, но, когда Петр, успокаивая, дал ему знак опомниться, несколькими злобными росчерками изобразил в книге название последнего большого города, через который они проезжали.

— Болонья, — проговорил хозяин, все еще раздумчиво качая головой. — Это близко, я раз в месяц езжу туда за товаром. Странно, но до сих пор мне не доводилось там встречать никакого Бартоломео Симоне. А теперь вы, пожалуйста.

Поскольку перо, которым Джованни произвел свою вельможную нервную запись, разлетелось вдрызг, красавица подала Петру новое, только что отточенное.

— Я готов признать, что это неприятно, — продолжал пустословить подлый трактирщик, — но ведь не мы это выдумали, а предписание есть предписание.

— Разумеется, предписание есть предписание, — согласился Петр. — В последнее время мы на каждом шагу слышим эту краткую, но содержательную аксиому, что отрадно доказывает ее растущую популярность. — Принимая от черноволосой красотки инструмент для письма, он легонько коснулся ее руки, украшенной золотым обручальным кольцом. Потом долго изучал раздвоенный кончик пера, расправляя его на ногте большого пальца левой руки, помедлил, опуская перо в чернильницу, и лишь потом вывел каллиграфическим почерком: Пьетро Кукан да Кукан, место рождения — Прага, Богемия. — На самом деле, со времен Древнего Рима, — продолжал он городить всякий вздор, — суровость закона или предписания бывает вполне оправдана тем, что эта суровость такова, какова она есть. Если кому-либо довелось столкнуться с суровостью предписания, стоит лишь вспомнить: ничего не поделаешь, предписание есть предписание — и сразу на душе становится легче и веселее, ибо это мудрое изречение создает то облегчающее жизнь впечатление, будто речь идет не о выдумке, но о данности, естественно взращенной на почве реальности, а тем самым — о необходимости.

Произнося эту тираду, Петр долго и пристально глядел в лицо черноволосой красавицы. Она тоже ответила ему взглядом, но вдруг, ни с того ни с сего, как если бы вдруг внезапно закатилось солнышко, ее милое личико погасло, выразило возмущение, а над переносицей у нее обозначилась сердитая морщинка; оглянувшись, она схватила вязанье и принялась быстро стучать спицами, как будто желая наверстать упущенное, — причем одну из спиц, более длинную, на итальянский манер зажимала под мышкой.

— Да, именно так, — предписание есть предписание, — согласился трактирщик, лишь мельком взглянув на запись; Петр явно его не интересовал. — Стало быть, с господ четыре скудо, а ты, Финетта, проведешь гостей в комнату под номером пять, с видом на площадь и на собор, что, без сомнения, пойдет господам на пользу.

Получив от Джованни деньги, хозяин нахлобучил на свою подлую голову баранью шапку, набросил на плечи плащ и вооружился палкой.

— Я в костел, если ты не возражаешь, — раздраженно ответил он на вопрос своей жены по имени Финетта, поинтересовавшейся, куда он идет, и быстро удалился, сопровождая свои шаги стуком палки по полу.

Прекрасная Финетта поднялась так же медленно, как вначале медленно открывала очи, так что прошло изрядно времени, прежде чем Петр смог окончательно и с удовольствием установить, что она не только прелестна лицом, но хорошо сложена, не велика и не мала ростом, округла в бедрах, завершавших длинные стройные ноги.

— Да, почему бы ему не посетить костел? — проговорил он и, когда Финетта, сняв с крюка один из ключей, не спеша обошла конторку, с поклоном предложил ей руку. Она была несколько удивлена, но покорилась его галантности, хотя и с легкой презрительной ухмылкой, и кончиками пальцев оперлась о его мужественный локоть. — Хотя, как всюду утверждается, мы живем в век, отравленный безбожием, — продолжал Петр, пока они поднимались по лестнице в сопровождении хмурого Джованни, — но люди тем не менее не перестали посещать дом Господень, однако, если верить свидетельству немецкого реформатора Мартина Лютера, в Италии это совершают, приговаривая: пойдем, покоримся общему предрассудку.

— Господин не итальянец, но язык у него хорошо подвешен, и меня просто разбирает любопытство, умеет ли он делать что-нибудь еще или же только болтает, — заметила Финетта.

— Да как вам сказать, — ответил Петр, — я, право, не думал об этом, подобно тому, как птица не думает о том, умеет ли она не только петь, но и летать. Пока же, прекраснейшая госпожа, мне еще не представилось возможности обнаружить перед вами иную свою искусность, кроме умения пользоваться словами. Признаюсь, однако, что за свою жизнь, исполненную страданий, я установил, что люди ничем не отличаются от животных, кроме как речью, но именно этому нашему отличительному признаку я и посвятил свои самые великие заботы.

— Если вы позволите, я прерву пламенное выступление моего друга, — вмешался в их разговор Джованни, когда они вошли в отведенную им комнату под номером пять, — будьте любезны, сударыня, сообщить нам, кто живет во дворце с аркадами, где, как я заметил, сейчас начинается бал?

— Там живет господин capitano di giustizia, о котором только что шла речь. Это его дом.

— Но это ложь! — вскричал Джованни. — Это дворец графской семьи Гамбарини.

Финетта нахмурилась.

— Тс-с! — проговорила она. — Имя, которое вы произнесли, в Страмбе под строжайшим запретом. Герцог предал его проклятию еще до того, как меня выдали замуж в этот дом; capitano di giustizia, горбатый черт, жестоко наказывает всякого, кто отваживается произнести это имя без проклятия и плевка. Этот душегуб обрекает свои жертвы на муки раньше, чем начнет их допрашивать. Он говорит, что арестанта должно избить прежде, чем задать ему первый вопрос. Невозможно пересчитать, скольким людям из-за Гамбарини раздробили пальцы и прижгли бока.

— Но отчего, ради всего святого, отчего?! — спросил Джованни, уклонившись от взгляда Петра, а он означал: вот видишь, что я тебе говорил, дуралей!

— Откуда мне знать? — пожала плечами Финетта. — Меня это не касается, не женского ума дело.

Меж тем Джованни снял свой пояс с саблей и денежным мешком, и Финетта, узрев знак серебряной ноги в поножах меж двумя звездами, зажала ладонью рот, чтоб подавить вопль ужаса.

— Герб Гамбарини! — прошептала она. — Как же вы, безголовый, безумный человек, отваживаетесь носить нечто подобное? Почему не предпочтете носить на теле прямо образ Вельзевула?!

Джованни гордо вскинул голову, но было видно, как от волнения у него ходит ходуном кадык.

— Я ношу его потому, что это герб, который доблестно заслужил один из моих предков, когда на службе Его Святейшества лишился ноги, — проговорил он. — Ибо я — Джованни Гамбарини, единственный сын графа Одорико Гамбарини.

Петр со вздохом опустился на скамеечку возле камина и вытянул свои длинные ноги.

— Это, конечно, между нами, прекрасная синьора, — устало попросил он без особой надежды. — Никому больше не говорите об этом.

Финетта покраснела от злости.

— Весьма признательна вам за визит, — проговорила она. — Отчего вам взбрело в голову притащиться в Страмбу, и почему вы решили искать убежища в нашем доме? Кто просил вас оказывать нам такую честь, вы, безмозглые дураки? Ах, теперь я понимаю, почему муж с таким подозрением смотрел на молодого человека и отчего смылся под предлогом, что он будто бы идет в собор. Потому что мой супруг, этот гадкий слизняк, — герцогский доносчик! Черт побери, да что же вы?! Бегите, бегите, спасайтесь, или будет поздно.

— Сдается мне, этот совет вполне уместен, — сказал Петр и поднялся. — Если наш хозяин отправился к герцогу, то мы все проиграли и должны незаметно смыться. Мотать отсюда, Джованни, мотать.

— Этого, Бог даст, никогда не случится, Гамбарини никогда не бегали от кого бы то ни было, — проговорил Джованни. — Я не тронусь из Страмбы, пока не переговорю с герцогом как мужчина с мужчиной и не узнаю лично от него, почему он возненавидел наш род. — Так он говорил, но, противореча своим же словам, дрожащими руками пытался пристегнуть пояс, который только что снял. Мешок с деньгами сполз у него с ремня и упал на землю; Джованни поднял его и после краткого раздумья подал Петру.

— По-моему, у тебя он будет в большей сохранности, тебе угрожает меньшая опасность, чем мне.

Петр прицепил мешок к своему поясу.