— За что мне тебя извинять? — спросил Петр.

— Я так глупо выразился в ответ на твои наставления о странствиях, дескать, я — Гамбарини.

— Но разве ты не Гамбарини? — спросил Петр.

— Я Гамбарини, но это было бестактно, понимаешь? — продолжал Джованни. — Мой падре никогда бы не позволил себе ничего подобного по отношению к человеку более низкого происхождения.

Каррамба, мелькнуло в голове у Петра.

— Главное — у нас снова есть деньги, — продолжал Джованни. — Хотя это лишь мизерная часть тех ценностей, которых мы лишились. Одна «Мона Лиза» стоила больше мешка золота. Или слуги бессмысленно и задешево спустили наше состояние, или Иоганн украл у них не все.

«По крайней мере, он признает мои заслуги и рассуждает об этих деньгах так, будто они принадлежат нам обоим», — подумал Петр.

Добравшись до Инсбрука, города чистого и богатого как по внешнему виду, так и по сути, в котором находились резиденция эрцгерцога, сейм и парламент австрийских земель, молодые люди поселились в лучшем номере лучшей гостиницы и три дня велели потчевать себя лучшими яствами и лучшими винами, чтоб опомниться от пережитых невзгод, разгуливали по заповеднику, где содержались серны, лани и прелестные небольшие медведи, бравшие пищу прямо из рук; а тем временем лучшие портные города лучшими нитками готовили для них новехонькую, с иголочки, экипировку из лучшего сукна, поскольку Джованни настаивал на том, чтоб явиться пред светлые очи доброго дядюшки Танкреда в нарядах, подобающих юному графу Гамбарини и его компаньону и защитнику; на четвертый день на самых лучших конях благородной мадьярской породы, которых только можно было достать в Инсбруке, они выступили из города. Коня Иоганна — он был норовист и к тому же припадал на заднюю левую ногу — Джованни продал мяснику.

Неподалеку от границ Венецианской республики их поджидал еще один чудовищно неприятный сюрприз, Бог даст последний, ибо на родной Джованни земле Италии наверняка все пойдет гладко и без помех. Они ехали глубоким лесистым ущельем, как вдруг, откуда ни возьмись, на них накинулась орда маленьких, смуглых, орущих человечков, так что путники уж решили было, что снова попали в лапы к разбойникам; однако предводитель или начальник этих молодцов, мужчина пристойной наружности, так называемый подеста, растолковал им, что это — не нападение, а таможенный досмотр, им нужно проверить, не везут ли путники вино или спирт, кремни в чрезмерном количестве, шелк-сырец или сукно и не едут ли из мест, застигнутых чумой. Когда они по правде и по совести ответили, что ничего подобного у них нет и в помине и что исходным пунктом их путешествия была чешская земля, где уже несколько лет не случалось никакого мора, подеста поклонился и, не вполне понятно почему, поцеловал кончики пальцев на своей правой руке.

— Действительно, чешской земли нет в списке стран, пострадавших от чумного поветрия. Но через какие пункты, смею спросить, господа держали свой путь?

— Через Вену, Пассау и Инсбрук, — ответил Петр. Подеста с сожалением поджал губы.

— Ай-ай, через Вену, через Вену, как больно это слышать! Ведь после землетрясения, которое перенесла Вена, она была поражена чумой, так что этого города больше не существует. Поэтому нам предписано всех, кто приезжает из этого несуществующего города, забирать и переправлять в лагеря, чтобы подвергнуть их la quarantena — карантину, то бишь оставить их там на сорок дней, по прошествии которых станет ясно, заразны они или нет.

— Но это бессмыслица! — воскликнул Джованни. — Когда мы ночевали в Вене, землетрясение только начиналось, вспыхнула там чума или нет, мы не знаем, я этому не верю; о Вене болтают разные небылицы, а нас там давно и след простыл.

— Сожалею, но предписание есть предписание, — проговорил подеста.

— Чихать я хотел на ваше предписание, я не позволю совершать над собою насилие! — взвизгнул Джованни. — Я, граф Гамбарини, и не подумаю дать себя запереть в каком-то вшивом, грязном, отвратном карантинном бараке, разрази его гром!

Оскорбленный подеста отступил на шаг, таможенники недовольно заворчали и, шажок за шажком, втянув головы в плечи и набычившись, двинулись с пистолетами в руках к Джованни и Петру, окружая их плотным грозным кольцом.

— Уведите их, — приказал подеста.

— Погодите, господа, — вскричал Петр и взволнованным голосом, насколько мог быстро, продолжил, властно подняв руку: — Мы оба дворяне и чтим законы этой земли, в пределы которой вступаем, и я вас прошу извинить нас за те слова, что мой младший друг произнес в раздражении, ибо он умирает от тоски по своему родному городу Страмбе, который покинул шесть лет назад и где его ждут горячие объятья милых родственников — герцога Танкреда в первую очередь, — и сознание, что миг его возвращения в места, где он увидел свет этого света, отдаляется на сорок дней, для него невыносимо. Да ведь lex dura, sed lex — закон суров, но ведь это закон, тут ничего не поделаешь, поэтому мы после некоторого, по-человечески вполне понятного, испуга и разочарования с охотою и добровольно подчинимся тому, чего вы от нас требуете, и в доказательство того, что мы с вами желаем поладить наилучшим и самым дружеским образом, мы просим вас принять от нас этот небольшой подарок.

Еще не закончив речи, Петр сунул руку в мешок с деньгами, висевший на боку у Джованни, и рассыпал вокруг дождь золотых монет.

— А теперь — мотаем отсюда, — по-чешски бросил он Джованни; пока молодцы с криком, ползая на четвереньках, толкая и колотя друг дружку, подбирали денежки, друзья пришпорили своих жеребцов и, не обращая больше внимания на подесту и таможенников, поскакали галопом, провожаемые отдельными пистолетными выстрелами и бранью и чем-то еще, весьма напоминавшим взрывы хохота.

Убедившись, что их не преследуют, Джованни высказал нечто столь невероятное, что Петру понадобилось некоторое время, чтобы осмыслить, насколько серьезно говорит этот светловолосый несмышленыш.

— Ты изрядно похозяйничал в моем мешке. Я понимаю, за чужой щекой зуб не болит.

Петр остановил коня.

— Господи Иисусе, что ты дуришь, Джованни? — вскричал он. — Разве тебе не понятно, что этим ребяткам ничего больше и не нужно было, и если бы мы не откупились горстью дукатов, то они обобрали бы тебя как липку?

— Я вовсе не возражаю против того, что ты хапнул из моего мешка, — проговорил Джованни. — Я говорю лишь о том, что ты хапнул там основательно.

Поехали дальше, и по поджатым губкам Джованни Петр разгадал, как тому неприятно проявление собственной скупости, ведь Джованни отлично сознает: не сообрази Петр, что разбойничье ружье выстрелить не может, теперь они оба, пожалуй, валялись бы в долине Инна, задрав кверху подбородки. Он надеялся, что Джованни извинится и попробует его, Петра, задобрить, но Джованни лишь хмурился и молчал. А случая, чтобы Петр снова поразил Джованни блестящим подвигом, больше не представлялось, все опасности были преодолены, и впереди их ждала итальянская земля, которую величают королевой, всему главой и раем, сокровищницей мира, благословенной родиной художников и героев, ристалищем истории, прозывают Аузонией, Энотрией, или Гаспериной, а в новейшее время Италией, — это название пошло от имени Итала, короля сицилийского; страна эта неспокойная, Эней Сильвий писал о ней: «Наша Италия, где нет ничего прочного, где нет крепкого правительства, где слуги с легкостью могут сделаться королями, обожает перемены, ведь Италия — всего лишь узкий полуостров в форме сапога, отбрасывающего камень со своего пути и с трех сторон омываемого морем».

— Так вот она, королева, о которой и вправду нельзя сказать, что у нее нет ног, поскольку она сама и есть единственная нога, — заметил Петр, меж тем как Джованни, обессилев от волнения и обливаясь слезами, опустился на колени и целовал землю, которая, помимо иных своих заслуг, произвела на свет его — благородного графа.

Спустившись с гор в теплые плодородные равнины, они продолжали путь, чуть ли не танцуя; ибо то, что простиралось, изменялось и в непрерывном движении разворачивалось у них перед глазами, было настолько прелестно, прекрасно, необычайно и достойно благоговейного удивления, что даже бег их коней по этой благословенной земле непременно должен был представляться им не таким, как прежде; когда они ехали по землям, далеко не столь очаровательным, — а более плавным, более веселым и более ритмичным,