уголках его сжатого рта появились глубокие, гневные складки. Бетуша поняла, что цело плохо.

Две недели назад, при посещении «Комотовки», Борн, легкомысленно пригласив Недобыла, не предполагал, что тот примет приглашение; он упомянул тогда о музыкальных средах скорее из тщеславия, чтобы столкнуть лицом к лицу грубость Недобыла и тонкость своих культурных интересов, чем из желания увидеть Мартина в своей гостиной. Поэтому, когда горничная произнесла имя Недобыла, Борн не только удивился, но испугался, как бы тот не опозорил его, — не попытался, например, шлепнуть юную Шенфельд, что было бы, как всякий признает, ужасно, или не появился бы в своем наряде возчика, что было бы не менее страшно.

Извинившись перед гостями, толпившимися вокруг его стола, Борн вместе с Ганой поспешил навстречу нежеланному гостю. И что же! Статный мужчина, энергичным жестом откинувший портьеру и вошедший в первую комнату, так же мало походил на грубого возчика из «Комотовки», как тот грубый возчик — на робкого деревенского юношу, которого много лет назад привел к Борну вышеградский пробст доктор Шарлих. Выбритый, вымытый, в темном, очевидно, новеньком, с иголочки, костюме, Недобыл был приличен, чист и вполне пристоен, а в его манере держаться было столько чувства собственного достоинства, его походка была столь уверенной, будто он всю свою жизнь посещал салоны и ступал по персидским коврам.

Успокоившись в этом отношении, Борн решил продемонстрировать Недобылу свое светское обращение, отшлифованное в Париже.

— Сердечно приветствую тебя, дорогой друг, — сказал он со сдержанной любезностью, пожимая огромную, слава богу, хорошо вымытую руку. — Гана, позволь тебе представить пана Мартина Недобыла — ты его хорошо знаешь, я тебе часто о нем рассказывал и теперь прошу тебя быть к нему особенно благосклонной. Я уже почти потерял надежду, что ты, Мартин, откликнешься на мое приглашение и тем более рад твоему появлению. Право, я очень, очень рад.

Гана не уступала Борну в проявлениях любезности.

Мне остается только присоединиться к словам мужа, он предвосхитил то, что я хотела сказать. Но кое-что я все-таки прибавлю: почему вы только сейчас соблаговолили посетить нас? Почему я получила удовольствие познакомиться с другом юности моего дорогого Яна лишь после трех лет супружества?

— На это были свои причины, сударыня, — ответил Недобыл, с веселым любопытством переводя взгляд с блестящей супруги Борна на ее роскошный рояль, на арфу, на украшавшие стены лошадиные головы, рога и консоли с декоративными бронзовыми статуэтками. — Ты, вероятно, знаешь, — продолжал он, обращаясь к Борну, — что две недели назад я был у этого Шенфельда…

— Как же, как же, — подтвердил Борн и, пожимая руку Недобыла, горячо повторил: — Знаю. И очень благодарен за то, что ты Поступил с ним так… так великодушно. Это княжеский поступок, Мартин, истинно княжеский, а для этого достойного человека — настоящее благодеяние. Тридцать пять тысяч за участок, находящийся где-то у черта на куличках — просто подарок. Признаюсь, я бы ему столько не дал. Далеко не столько.

— А, ну его к лешему, — буркнул Недобыл. — Денег у меня хватило, а что сделано, то сделано. Сейчас меня другое интересует. Я заприметил у Шенфельда его дочку, Марию, которая ходит к вам играть на арфе. Вот мне и пришло в голову, что здесь я мог бы с нею познакомиться честь честью. Ты приносишь мне счастье, Борн, — у тебя я познакомился с Валентиной, почему бы мне у тебя же не познакомиться и с Марией? Сударыня, не посодействуете ли вы мне? У меня, разумеется, самые благородные намерения.

— Конечно, с радостью, пан Недобыл! — воскликнула Гана с готовностью, которую искренне проявляет при подобных обстоятельствах большинство женщин. — У вас замечательный вкус, Мария — очаровательная девушка, я от души желаю ей счастья.

Вернувшись с Борном и Недобылом во вторую часть салона, Гана обнаружила, что разговор о булочках, который она недавно прервала, в ее отсутствие вспыхнул снова, и возобновила его Мария Шенфельд, к удовольствию всех гостей тоже заговорившая своим чистым, детским голоском на эту опротивевшую Гане тему.

— Вам следовало бы прочесть, что написал мой папенька в своих «Untersuchungen zur Philosophie der Sitten», — начала она, строго вперив свои голубые глазки в Гафнера. — Я не могу точно повторить, что он там написал, это очень трудно, но будь здесь папенька, он бы это пану Гафнеру рассказал. Папенька пишет, что деньги дают человеку… дают… как это говорится? Die Unabhangigkeit.

Независимость, — подсказал Борн, подходя и покровительственно взяв Недобыла за локоть.

— Да, да, независимость, — повторила Мария, небрежно кивнув детской головкой Недобылу, которого Борн церемонно знакомил поочередно с каждым из гостей. — Папенька утверждает, что лучше иметь много денег, чем мало, что, когда у человека много денег, он может лучше развивать свою личность. Человек не должен жить, чтобы зарабатывать деньги, но должен иметь деньги, чтобы жить независимо. Вот так говорит папенька. Пан Гафнер хотел бы, чтобы все пекли булочки, а это нехорошо.

— Милое дитя, — обратилась Гана к Марии, — пан Недобыл радовался приходу к нам главным образом потому, что любит арфу. Не сыграете ли вы для него что-нибудь?

— Сегодня нет, я устала, — ответила Мария. — Нет, я не согласна, мне совсем не нравится то, что говорит пан Гафнер.

— Что вы сказали, несчастный? Почему барышня так рассердилась на вас? — смеясь, спросил Недобыл и удивился, почему Гафнер отвернулся, не удостоив его ответом. Он и в самом деле не подозревал, что его бывший командир, добрый военный начальник из Альсерских казарм в Вене, с которым он здесь неожиданно встретился, за что-то сердит на него. Да и мог ли он связать поведение Гафнера с каким-то давнишним письмом, с просьбой, которую сначала, может, он и собирался выполнить, но тут же забыл из-за ужасного несчастья на Пльзеньской дороге, когда он, Недобыл, переживал муки надвигавшегося безумия и неутихающего горя?

— Я сержусь не на пана Гафнера, а только на то, что он сказал, — продолжала Мария с самоуверенностью умненького ребенка, которого все принимают всерьез и каждое слово которого благожелательно выслушивают. — Во всех его высказываниях нет ничего нового, но тем хуже, раз нет ничего нового, раз есть много людей, утверждающих такие вещи. Мой папенька говорит, что такие люди представляют очень большую опасность для культуры, потому что хотели бы… хотели бы… личность… как это сказать?.. Ausrotten…

— Истребить, — подсказал тайный советник Страка, который, стоя за спиной Марии, с наслаждением слушал ее.

— Вот, вот, они хотели бы истребить личность, чтобы все люди стали одинаковыми, чтобы все, как тут говорили, пекли булочки. А папеньку беспокоит, что будет с философией, если все станут печь булочки. И вообще, зачем существовало бы человечество, если бы все люди только пекли булочки, потом те булочки ели, потом снова пекли и так далее, и так далее? Папенька этого боится, очень боится, потому что людей, которые утверждают то же, что вот этот господин, много, очень много, и это ужасно тревожит папеньку. Папенька говорит, что народ, понимаете, das Volk существует только для того, чтобы… кормить… — Марии не хватало слов, и она перешла на немецкий язык, — …для того, чтобы пестовать личность. Народ — плодородная почва, которая питает корни личности. Народ нужен только для того, чтобы питать личность…

— Позвольте заметить, сударыня, что это — очень некрасивый взгляд, — заметил Гафнер.

— У моего папеньки только очень красивые взгляды, — ответила Мария. — А вот ваши взгляды некрасивые. Папенька объяснил бы вам это лучше, чем я. — Она укоризненно посмотрела на жениха своей сестры доктора Гелебранта. — Почему вы не помогаете мне? Ведь вы тоже читали папенькин «Umriss der Geschtchtsphilosophie». Я тут из сил выбиваюсь, а вы молчите! Что говорит папенька об этих уравнителях?

— Он говорит, — сказал доктор Гелебрант, — что величайшие эпохи в истории, например, Ренессанс или век независимых эллинских государств, были периодами величайшего расцвета гениальной, свободной личности, тогда как для мрачнейших периодов истории, как, например, французская революция или гуситская революция в Чехии, характерно подавление личности вследствие победы уравнителей, фанатиков равенства. И современной разновидностью этой уравнительной тенденции является так называемый социализм.