наполнились слезами? — растерянно кивнула, и Гафнер, приноровившись к ее маленьким шажкам, пошел рядом, безмолвно глядя на мостовую и слегка опустив голову в поношенной мягкой конической шляпе.

По проспекту королевы Элишки они дошли до Кралодворских казарм, что против Гибернского монастыря, и здесь Бетуша не свернула на Пршикопы, как обычно, возвращаясь от сестры, а прошла через Пороховую башню к Целетной улице, а затем по Фруктовому рынку к немецкому театру Ностица. Гафнер не знал, где она живет, — впрочем, ему это было, по-видимому, безразлично, — и молча следовал за ней, шел, куда шла она. Смеркалось, вооруженные длинными шестами мужчины зажигали фонари, торговки складывали свои лотки и, стараясь сбыть оставшийся товар, во всю глотку кричали, призывая прохожих, наперебой снижали цены и переругивались, а их простонародный говор и крик сливались с цокотом копыт и грохотом карет, подъезжавших к театру.

— Отчего вы так грустны? — спросила Бетуша, когда молчание слишком затянулось.

— Потому что в мире, в котором я живу, не нашел никаких оснований для радости, — не задумываясь, ответил Гафнер, словно ждал этого вопроса. — А вы нашли?

— Тоже нет, и все-таки я люблю жизнь.

— Почему, позвольте спросить?

— Надеюсь, что по мере сил своих я приношу пользу людям, — ответила Бетуша и смутилась: ей почудилось, что в ее достойном всяческого уважения ответе чувствуется нравоучительный тон старой девы. — И еще потому, что на свете есть музыка, цветы и солнце, — продолжала она легкомысленнее, как ей казалось. — И потому, что жизнь — большая ценность.

— А почему вы полагаете, что жизнь — большая ценность? — серьезно, как бы допрашивая, спросил Гафнер.

— Не будь она ценностью, люди не дорожили бы ею. Гафнер еще ниже склонил голову.

— Я не ошибся, — помолчав, сказал он. — Вы благородны и умны, я — не сердитесь, пожалуйста, за такое признание — глубоко уважаю вас и восхищаюсь тем, что вы не только самостоятельно боретесь за свое существование, но свободно и здраво рассуждаете о серьезных вопросах. Ваше наблюдение правильно, и о нем стоит подумать. Много лет назад, в бытность мою офицером, я наблюдал солдат, находившихся на пожизненной военной службе; смерть, как мне казалось, была бы для них избавлением, ибо жизнь их состояла из сплошных страданий и ужаса. И все-таки эти бедняги боялись умереть и накануне сражения плакали и молились. Да, да, вы правы. Но странно, что я разумом прихожу к тому, что им подсказывал инстинкт, тогда как мой собственный инстинкт говорит не в пользу жизни.

— Все это пустое, пустое! — горячо воскликнула Бетуша.

— Да, — согласился Гафнер. — Когда я смотрю на вас, мне и впрямь кажется, что все это только пустое.

Бетуша покраснела, и ей почудилось, что его лицо тоже чуть-чуть зарумянилось.

Когда они подошли к дому на Франтишковой набережной, где Бетуша жила с родителями, Гафнер серьезно, с глубочайшим уважением поклонился и сказал:

— Вы безмерно обогатили меня, примите мою горячую благодарность.

Прошло три недели, прежде чем Гафнер снова появился в салоне Ганы. Когда Бетуша собралась домой, он снова присоединился к ней и на этот раз заговорил первый:

— Я знаю, я неинтересный собеседник, и если вам неприятно мое общество, сделайте милость, скажите мне прямо.

— Ах, нет, нисколько, — возразила Бетуша.

— Я все обдумал, — продолжал он, — и пришел к выводу, что с точки зрения светских приличий нет ничего предосудительного в том, что я позволяю себе провожать вас, так как вы — дама самостоятельная, сама зарабатываете свой хлеб, а я человек женатый.

Бетуша вдруг почувствовала внутри какую-то тяжесть, словно там была губка, пропитанная ледяной водой, но тут же ее гибкий ум, вышколенный постоянным обращением с цифрами, с бухгалтерскими выкладками, подсказал ей, что у нее нет ни оснований, ни права на разочарование. Ведь, воздавая ей дань уважения, Гафнер не лицемерил и ничего не обещал. «Просто я по собственной глупости, — думала она, — по самонадеянности переоценила его поступки, придала им большее значение, чем они могли иметь».

Рассуждение это было весьма разумным, но сердце Бетуши все-таки ныло.

— Я уже двенадцать лет не видел своей жены, — сказал он. — Но она жива, и, следовательно, с точки зрения закона и религии, я женат, и это непоправимо.

— Она оставила вас? — пересиливая себя, спросила Бетуша.

— Да, да, сбежала, когда меня двенадцать лет назад уволили из армии в отставку. — Гафнер вдруг указал на красно-белую фирменную марку на борту фургона, который, свернув у Гибернского монастыря, въезжал в улицу, ведущую к Главному вокзалу. — Вы знаете владельца этих фургонов, Недобыла? — спросил он. — Насколько мне известно, он приходится родней вашему свояку.

— Я с ним не знакома, но слышала о нем, — сказала Бетуша, несколько удивленная такой внезапной переменой темы.

— А что вы о нем слышали? — резко спросил Гафнер.

— Что это весьма уважаемый человек, большой патриот, — неуверенно ответила она. Ничего больше о Недобыле Бетуша и в самом деле сказать не могла.

— Он негодяй, — возразил Гафнер, — подлец, жестокий, эгоистичный, законченный подлец. Из-за таких мерзавцев у нас на родине так тяжело дышится и хлеб ее так горек.

И он объяснил Бетуше, напуганной потоком ругательств, так странно звучавших в устах столь деликатного человека, что из-за Недобыла начались все его беды, рассказал, как много лет назад он спас Недобыла от шпицрутенов, грозивших ему смертью, а сам был за это уволен из армии. Он не жалел о своем поступке, пока не убедился, что Недобыл мерзавец, который, не глядя на то, что его пощадили, сам никого не щадит.

— Моя жертва была ошибкой, добавил он. — В армии гибнут в муках и крови сотни тысяч людей, более достойных, чем он, а я погубил свою жизнь из-за человека, который сам шагает по трупам.

Бетуша, счастливая, что исповедь Гафнера оправдывает ее восхищение им, женатым человеком, и не отягощает ее совести, воскликнула, что он не прав, считая свой благородный поступок ошибкой! Не подобает человеку судить ближнего своего, и жертва остается прекрасной, если даже принесена ради недостойного. Как знать, не было ли то, что он считает своим несчастьем, спасением и искуплением? Была ли жена, покинувшая его, когда он был уволен в отставку, и впрямь хорошей женщиной, с которой ему предстояла счастливая совместная жизнь? И еще другое: шесть лет назад шла война, быть может, оставшись в армии, он погиб бы, так же, как погиб ее, Бетушин, жених, тоже офицер?

Она вложила в ответ всю горечь своего разочарования, говорила с таким жаром, с каким готова была сейчас рыдать, кричать от боли.

Домой Бетуша вернулась такая взволнованная, что не смогла отвечать на вопросы, которыми мать по средам забрасывала ее: кто был у Борнов да что там происходило. Сославшись на головную боль, Бетуша ушла в свою комнату и, не зажигая света, не сняв пальто, подошла к окну, прижалась лбом к стеклу и, глядя на поблескивавшую во тьме гладь реки, охваченная внезапным страхом, прошептала: «Что я делаю? К чему все это приведет?»

— Бетуша нынче сама не своя, — заговорщически сказала пани Магдалена отцу, который, сидя в кресле у печки, громко, хрипло дышал. — Вот увидишь, она еще выйдет замуж.

— А почему бы нет? Ведь она молода, да, молода! — с трудом ворочая парализованным языком, ответил доктор Моймир Ваха. — Жаль только, что у нее ветер в голове. Вот Гана серьезная и потому вышла замуж. А у Бетуши всегда был ветер в голове.

— Да что ты! — удивилась пани Магдалена. — Наоборот, это у Ганы всегда был ветер в голове, а Бетуша…

— Я сказал, что у Бетуши всегда ветер в голове был, — заявил Ваха, на мгновение вновь обретая уверенный тон мужа, повелителя, главы семьи, слово которого — закон.

И тут же уснул.

Теплая зима с мокрым, тающим снегом быстро шла к концу, и казалось, что робкое внимание Гафнера к Бетуше ограничится тем, что он, неизменно серьезный, церемонно вежливый, будет иногда, причем очень редко, появляться в салоне Борнов, а затем провожать ее домой. Бетуша, предполагая, что