обратно, в стужу, в снег и в дождь? Что ты делал, когда я лежал, привязанный к скамье, и меня так секли, что до сих пор видны шрамы на заднице? Писал свои роскошно переплетенные книги в тишине и тепле, а сейчас тебе нужны мои деньги, чтобы продолжать эту писанину?»

— Поймите, мне действительно необходимы эти тридцать пять тысяч, — робко моргая детскими голубыми глазами, сказал ученый, напуганный мрачным молчанием Недобыла.

— Верю, что они вам нужны, — ответил Недобыл. — Но мне ваша «Кренделыцица» по такой цене, право же, не нужна! — «Вру я, — думал он при этом, — она нужна мне, нужна!» — Пан Борн, который рассказывал вам, пан доцент, сказки о моих финансовых возможностях, информировал меня о том, что некий архитектор, некий предприниматель, не знаю кто, предлагал вам в свое время за «Крендельщицу» двадцать пять тысяч. Охотно верю, что эту сумму он вам предлагал, хотя это бешеные деньги, и предлагаю столько же, несмотря на то что цены на землю, как я вам уже сказал, упали. Пан доцент, через неделю после венского краха двадцать пять тысяч за маленький, запущенный виноградник — это уйма денег, такие с неба не падают!

«На тридцати сойдемся», — подумал он. Однако они не сошлись.

— Да, но мне необходимы тридцать пять тысяч! — в отчаянии воскликнул Шенфельд. — Поверьте, я не требовал бы их, не будь они мне действительно очень необходимы! Я должен выплатить приданое и…

— Тридцать тысяч, — перебил его Недобыл. — Это мое последнее слово, пан доцент.

— А на что я буду жить, когда отдам приданое? — возразил философ. — Как допишу свою книгу? На что буду содержать младшую дочь? Нет, мне необходимы тридцать пять тысяч.

«Боже мой, — думал Недобыл, — с этим идиотом невозможно торговаться. Сказал тридцать пять тысяч — и ни в какую! Теперь следовало бы уйти и подождать, пока он сам ко мне не притащится. Но уходить и ждать нельзя, возможно, что Герцог уже направляется сюда, а он наверняка даст ему тридцать пять тысяч, даст и сорок, если он потребует, даст все пятьдесят!»

— Ваша младшая дочь — это та барышня, которая играет на арфе? — спросил он.

Да, это Мария, — ответил Шенфельд, пораженный внезапной переменой темы. — Ну, так как же? Как? Уверяю вас…

Уверяю вас, что в жизни ничего подобного не видел, — с горьким смехом перебил его Недобыл. — И прошу поверить, что никогда больше не буду покупать недвижимость у философов. Складываю оружие, пан профессор, я побежден и соглашаюсь на ваше требование.

Философ облегченно вздохнул, его бледные щеки заметно порозовели.

— Вы очень любезны, благодарю вас, — сказал он. — Я очень рад, значит, пан Борн не ошибся, уверяя, что я могу у вас столько просить. Пан Борн — человек весьма солидный, и в практических делах я ему полностью доверяю.

«Благодарю покорно, — подумал Недобыл, — за мои же деньги Борн еще пожинает хвалу».

— Скажите, пожалуйста, — продолжал доцент Шенфельд, — вы мне принесли их?

— Что принес?

Вопрос Недобыла удивил философа.

— Ну, мои тридцать пять тысяч!

Как вполне справедливо подчеркивает автор биографии Борна, изданной к столетию со дня его рождения, основатель первого славянского предприятия в Праге был не только пламенным, самоотверженным патриотом, осмотрительным коммерсантом, верным и нежным супругом, дальновидным спекулянтом, красноречивым оратором, блестящим и утонченным собеседником, но и образцовым отцом. Его сын от первого брака Миша ни в чем не терпел недостатка — ни в заботах няньки, ни в питательной пище, ни в чистой постели, ни в теплой, красивой одежде. Правда, следует сказать, что при множестве интересов, занимавших мысли и заполнявших время Борна, он сам редко вспоминал о Мишином существовании; но если это все-таки случалось или если ему кто-нибудь напоминал о мальчике, он не скупился и, чтобы наверстать упущенное, щедро оделял сына всем, что только может пожелать ребенок. Рождественские подарки в семье Борна были столь щедрыми, что к шести годам Мише от обилия игрушек в его комнате негде было повернуться. Борн любил выбирать самые большие и самые дорогие вещи, чтобы было на что посмотреть: он купил Мише такого огромного коня-качалку с настоящей шерстью, что мальчик так и не отважился взобраться на него, для Мишиного кукольного театра понадобилось бы не менее трех человек, а медведь, которого Борн привез ему из Парижа, был на пол-головы выше мальчика.

На истории этого медведя стоит остановиться. Как нам известно, в Париже на восприимчивый ум Борна обрушилось так много новых, большей частью неприятных впечатлений, что, не будь Ганы, он вряд ли вспомнил бы о Мише. Но перед самым отъездом, когда Гана вошла в номер отеля, сопровождаемая посыльным, сгибавшимся под тяжестью подарков, купленных ею для маменьки и папеньки, для Бетуши и тети Индржиши, для Напрстека и его матери, для приятельниц по Американскому клубу и, не в последнюю очередь, для пасынка — для него она купила заводную таксу, которая сама ходила и вертела головой, — Борн хлопнул себя по лбу и, чтобы не отстать от жены, убежал, а через полчаса, к немалому изумлению Ганы, принес в охапке огромное мохнатое чудовище — дьявольски черного медведя, ворчавшего, когда ему нажимали белое пятно на брюхе.

Медведь этот доставил массу хлопот. По дороге на вокзал, в пролетке, доверху заполненной багажом, Борну пришлось посадить его к себе на колени, мальчишки улюлюкали ему вслед, а в толпе на вокзале зверь, которого Борн нес, словно гигантского младенца, едва не вызвал панику: в давке медведя сжимали со всех сторон, и он ревел, как живой. Тогда произошла первая серьезная размолвка между Борном и Ганой: как только поезд тронулся, взбешенная этим скандалом Гана хотела выбросить медведя в окно, и Борну пришлось прибегнуть к силе, чтобы помешать ей. Однако и дома его подарок не имел успеха: Миша испугался медведя и никогда не переставал его бояться, даже после того, как мохнатого чревовещателя засунули в угол между двумя шкафами и загородили стулом, чтобы он не свалился и не заворчал. Месяцы и годы простоял он там, угрюмый, черный, как смоль, с жутко сверкающим белым пятном на толстом брюхе, ни на что не пригодный, разве только чтобы снова и снова пугать Мишу, когда бледный свет луны падал вдруг на его безобразную морду. Потом в нем завелась моль, и он кончил свой век в мусорной яме.

Все это доказывает, что Борн и в самом деле был отцом щедрым, даже самоотверженным и что основной причиной его недостаточного внимания к сыну было, так сказать, плохое знание детской психологии.

Как мы уже упоминали, именно Гана указала Борну, сколь недопустимо и позорно, что Миша, сын прославленного чешского патриота, плохо говорит по-чешски, потому что его воспитывает венская ханжа, не знающая нашей речи. Поскольку каждое слово Ганы было законом, Аннерль, разумеется, немедленно уволили; уходя, она так сильно хлопнула дверью, что в Мишиной комнате едва не вылетели стекла.

— После шести лет верной службы в этой семье, — со слезами говорила она, подняв белый толстый палец, — меня уволили, mein kleiner Mischa[47] и мы больше никогда не увидимся. Я вынуждена уйти, потому что она не хочет, чтобы тебя кто-нибудь оберегал, она хочет оставить тебя одиноким, беззащитным. Твой отец о тебе не заботится, а она, ты знаешь, кого я имею в виду, тебя ненавидит и желает тебе только зла. Никогда не верь ей, что бы она ни говорила, — все это ложь и только ложь; даже если она вздумает тебя целовать и обнимать, помни, что в душе она предпочла бы кусать и царапать тебя. Какой бы доброй ни прикидывалась твоя мачеха, вспомни, как она меня выгнала за то, что я тебя люблю и всегда к тебе хорошо относилась, и ты сразу поймешь ее истинные намерения. Да поможет тебе бог, дитя мое, потому что люди не помогут.

Она ушла, яростно вырвав из рук ребенка подол, за который он уцепился, стараясь ее удержать. Ее уход был для мальчика более тяжелым ударом, чем потеря матери два года назад. Его единственной, настоящей матерью была Аннерль, и вот она, страшно бранясь, ушла навсегда; он не мог этому поверить, не мог этого понять, а когда наконец поверил, его охватило такое горе, что он едва не задохнулся. Марженка, красивая деревенская девушка, занявшая место Аннерль, в ужасе прибежала к Гане с криком, что у молодого господина родимчик.

Дело было плохо. Гана хорошо знала, что это значит, в детстве она сама была настолько вспыльчива, что у нее начинались судороги. Она бросилась в детскую; посиневший Миша лежал на полу, колотя руками и ногами; он так широко раскрыл рот, что едва не вывернул челюсть, его горло сжала