успешные дуэли… Что он здесь делает? Наставляет рога нашему хозяину, мадам Олорон содержит его, он обходится ей в тридцать тысяч франков в год. Пожалуй, мадам Олорон не позволит ему так долго развлекать вашу жену… Ну, разве я не говорил вам? Она уже направляется к ним! Паф! Вот, уже увела! Ах, таково общество!

Барон умолк, так как в эту минуту возле них остановился, опершись о карниз камина, господин Олорон, измученный своими обязанностями хозяина.

— Позвольте и мне погреться немножко, — сказал он — В Париже я постоянно мерзну. Единственное место в мире, где можно жить, это Южная Франция, вам не кажется, барон?

— Нет, не кажется, — хмуро ответил барон. — При нынешнем правительстве во Франции нигде жить нельзя, ни на юге, ни в Париже, ни на севере.

— Мне думается, вы видите только черную, заднюю стену, а белую не видите, — сказал Борн. Он не мог припомнить, как по-французски будет изнанка или оборотная сторона медали, и потому прибег к столь неуклюжему выражению. — У нас тоже есть черная стена, но нет вашей славы, наш император тоже деспот, но он — не Наполеон. А затем язык, господа, язык! Понимаете, язык, parler francais[29] вы французы, и ваш император — француз, вы не знаете, как это существенно!

Ни барон, ни Олорон не уловили смысла с таким трудом произнесенной речи Борна.

— Ну и что? — спросил Олорон. — Ведь ваш император не может быть французом!

— Конечно, нет, — с горечью ответил Борн. — Он немец!

— Eh bien?[30] — удивился Олорон. — Но и вы немец, не так ли?

Салон постепенно наполнялся гостями, черными фраками мужчин и дамскими вечерними туалетами всех цветов радуги, щебетанием и смехом, матовыми пятнами декольте, блеском брильянтов и жемчуга, замысловатыми прическами. Крупнейшие мировые творцы мод, ювелиры, парикмахеры и цветоводы из кожи лезли вон, напрягали умы, чтобы придумать для кучки этих блестящих, ленивых и расточительных женщин наряды самые невероятные, украшения самые оригинальные, декольте самые смелые. Кринолины вышли из моды, стали непопулярны ткани с расписными замысловатыми узорами, ленты, тяжелое золотое шитье; «подчеркивать естественные линии» — новый девиз элегантных парижанок; туалеты дам от этого не стали дешевле, счета их портних и белошвеек по-прежнему разоряли мужей. Слава величайших умов тогдашней Франции, будь то Бодлер или эмигрант Виктор Гюго, Ренан или Тэн, Доре или Курбе, Пастер или Литтре, не могла сравниться с мировой известностью короля парижских мод Борта, о фантастических творениях которого, о «белом туалете, расшитом листьями плюща и морскими цветами, окропленном дождем брильянтов» или о «неотразимом наряде нимфы, погружающейся в волны», писали больше, чем о новых романах, операх, научных открытиях.

«А я, — думала Гана, — я дерзнула соперничать с ними какими-то жалкими разрезами на корсаже, я так этим гордилась!» Но унижение ее длилось недолго; баронесса де Шалюс, импозантная дама с усиками, с волосами, собранными в эбеново-черный узел, казалось, почувствовала к Гане неизъяснимую симпатию, называла ее «chere enfant» — «милое дитя» — и обещала свести к своему портному, к своей белошвейке, к своему перчаточнику, мастеру зонтов, модистке, сапожнику.

«А этот нахал посмел утверждать, что барон де Шалюс потерял все свое состояние!» — возмутилась Гана. Ей и в голову не могло прийти, что баронесса водит «к своему портному, к своей белошвейке, к своему перчаточнику, мастеру зонтов, модистке, сапожнику» всех богатых иностранок, с которыми ей удается познакомиться, и получает проценты с их заказов.

— Как жаль, — говорила баронесса, — что вы приехали в Париж сейчас, chere enfant, а не в разгар сезона! Ваша красота, поданная должным образом, вызвала бы в свете землетрясение, вы — из тех женщин, которые созданы для того, чтобы о них говорили повсюду, писали в рубриках газет, посвященных светской жизни. Сейчас нетрудно привлечь внимание, ведь Париж жаждет новых лиц, новых открытий! Посмотрите на маркизу де Данжак, женщину в голубом туалете, которая прогуливается с моей дочерью и, вероятно, развращает ее, — она прославилась именно этим оттенком голубого цвета, который настолько ярок, что даже глазам больно, — «лазурь Данжак» называют теперь этот цвет; маркиза ввела его в моду в прошлом году, а нынче лазурь можно увидеть на любой продавщице, и ей, бедняжке, придется вдохновиться и придумать что-нибудь новое… Наша милая хозяйка, мадам Олорон, три года тому назад прославилась своей дерзкой манерой смотреть в лорнет, но ее слава длилась недолго, ей начали подражать, и сейчас каждая гусыня из предместья дерзко лорнирует вас. Ах, какая вы милая, chere enfant, как приятно поговорить с вами! Обратите внимание, сколько завистливых взглядов обращено на вас… и я объясню почему! Потому, что вы не употребляете косметики. Это невиданно, честное слово, это оригинальнее, гораздо необычнее и оригинальнее, чем лазурь Данжак или дерзкая манера смотреть в лорнет, у вас то преимущество, что вам нечего опасаться, никто не станет вам подражать, — ведь ни у кого нет такого цвета лица, как у вас.

В эту минуту в дверях, ведущих в столовую, появился важный слуга в черном и торжественно доложил мадам Олорон, что кушать подано.

— Madame, est servie,

Ужин был превосходный; однако Борну не понравилось, что друзья хозяина, очевидно, не знали правил из книги «Der gute Ton in alien Lebenslagen», ибо, хотя там было ясно сказано, что за столом не подобает говорить о качестве подаваемых блюд, гости Олорона громко превозносили его повара. Суп-пюре из дичи был найден непревзойденным, чудесным; закуска — молоки карпа в шерри-бренди — великолепной; форель из Женевского озера с пюре из раков провозглашена божественной; жареный фазан, фаршированный мясцом овсянки, — отличным; вина и — токайское, и Кло-де-Вужо 1819 года, и кипрское де ля Командери, и констанцское 1824 года — оригинальными и своеобразными, искристыми и бархатистыми. Олорон, разгоряченный, побагровевший, неустанно вращал глазами, обмениваясь многозначительными взглядами с женой и лакеями, прислуживавшими за столом.

Верный своим принципам, Борн ничего не хвалил и не порицал, молчала вначале и Гана, сидевшая с ним рядом. Очень странно, но тем не менее факт: мадам Олорон посадила супругов рядом, сама села справа от Борна, а соседом Ганы оказался старый барон де Шалюс. Только хозяйка знала да догадывался метрдотель, чем это было вызвано. По первоначальному замыслу, рядом с Ганой должен был сидеть Вантрассон, но когда мадам Олорон показалось, что ее возлюбленный спортсмен ухаживает за Ганой, она поспешно переменила карточки с именами.

«Ах, почему я не поехал в свадебное путешествие хотя бы в Вену!» — сокрушался Борн, прислушиваясь ко все убыстряющемуся ритму разговора, настолько беспорядочному, что он ничего не мог понять, хотя и прилагал все свое старание. Гана сидела с ним рядом, но была далекой, как никогда. «Нехорошо, — думал Борн, — мужу с женой попадать в чуждое им общество, где он никак не может проявить себя. Господи, зачем я здесь? Заказал Олорону мыло и духи для меха — и хватит, зачем было лезть в его дворец на улице де Берри? У меня никогда не будет такого салона и такой столовой, я никогда не буду принимать баронов и маркизов, у меня никогда не будут подавать такого ужина, это ясно как божий день — зачем же ей видеть все это? Она считала меня богатым человеком, а теперь поняла, что я бедняк! Это скверно, вредно и ни к чему хорошему не приведет».

Он украдкой посмотрел на Гану, на ее склоненный над тарелкой профиль камеи. Шалюс сидит с ней рядом и, вместо того чтобы и ей рассказать, что все это — показной блеск и фальшь, молчит и лопает за двоих. Где вы, несравненная моя улица Королевы Элишки, мои дорогие Пршикопы!

Борн отпил из бокала кипрское вино, но не повеселел, а почувствовал, что умирает от тоски по дому. «Завтра же уедем в Прагу, — решил он, — и начнем светскую жизнь. Заведу салон, больше и богаче, чем при Лизе, конечно, не столь роскошный, как у Олорона, но хозяином там буду я, а хозяйкой — Гана, там мы будем в центре внимания, будем знать своих гостей, там станем беседовать на возвышенные и патриотические темы, в моем салоне Гана позабудет об этой отравленной атмосфере». Борн снова отпил кипрское вино и почувствовал, что умирает не только от тоски по дому, но и от жажды денег, богатства, которое позволило бы ему сделать свой дом блестящим, гостеприимным, достойным красоты и ума Ганы. А разве чех непременно должен отставать во всем, разве быть чехом — значит быть обреченным на вечный провинциализм и разве разбогатеть можно только в Париже? Борн в третий раз хлебнул кипрское вино — на этот раз он осушил свой бокал до дна — и пожалел, что в Праге нет своих «Влажных ног», где можно было