Брехун! И о себе, видать, натрепался! Если б довелось стерпеть хоть малую толику из того — не сбежал бы! — ворочала Дашка чаны, бутыли. Протирала полки, наводила порядок в подвале.

— Мам! В синем чане бражка дозрела! Когда ее гнать будем? — спустился сын. Увидев заплаканное лицо матери, обнял и сказал тихо: — А ведь хорошо, что у нас малыш появится. Свой, родной человечек. Не пришлый. Он всегда будет с нами. И любить станет не за деньги. Нас снова станет четверо. Только все свои. Родные друг другу. А ты плачешь. Тут радоваться надо. Успокойся!

И появлявшаяся с проверками милиция немела, видя двоих детей и бабу, готовую вот-вот родить третьего.

Как жить семье, если нет работы бабе, не имеющей специальности? Да и кто возьмет беременную? В тюрьме, даже в следственном изоляторе арестованных мужиков кормить нечем. А тут — дети… И немел язык. Конечно, запрещено гнать самогон. Но что взамен предложишь? И, откашлявшись у порога, просил участковый глухо:

— Дарья! Ну будь осторожней, осмотрительней, не дразни толпу…

Баба после его посещений недели две не впускала клиентов. А потом хватала нужда за горло и все повторялось заново, до следующего визита.

С самогонки жила и кормилась семья. С нее одевались и учились дети. На нее покупались вещи и техника в дом. Это вызывало жгучую зависть кляузников, сплетников, пересудников всех мастей:

— Гля! Во прет брюхатая! С самогону жиреет. Мы, вкалывая, боимся второго родить. Эта уже третьим просраться готова. И без страху!

— Она и дюжину прокормит. А все за наш счет! У, лярва! — шипели алкаши.

У них к Дарье были свои претензии. Никому не давала в долг ни самогона, ни денег. Ни мужикам, ни бабам не верила. Наказали, проучили еще в самом начале. А чтобы не приходили и не попрошайничали, завела свирепую овчарку и посадила на цепь, чтобы охраняла двор и дом от незваных гостей. Постепенно собака отвадила даже самых назойливых. Но, едва Дарья появлялась в городе, ей снова начинали докучать. -

— Даш! Ну дашь?

И тут баба не выдерживала. Ругалась зло, по-мужицки грязно. Но алкашам терять нечего. Одни в ответ на брань хохотали до коликов в животе, другие хватались за все, что под руку попадется. Летели в бабу кирпичи и булыжники, пустые бутылки. Ей грозили встречей в темном переулке, расправой с самой и дочерью.

— Дашка! Не дашь бутылку, все заберем! — преградили дорогу бабе двое хмурых мужиков, вывернувшихся из подъезда многоэтажки. Женщина уже продала самогонку и с двумя полными сумками харчей возвращалась домой. Мечтала скорее добраться. А эти преградили дорогу. Перегаром от них за версту несет. Хотела обойти, в плечо толкнули. Назвала сволочами, получила в ухо. Да так, что в глазах замельтешило. Не удержалась на ногах, упала, выронив сумки. Пока встала — ни мужиков, ни сумок… А и в кармане ни гроша. Дома ни куска хлеба. Взвыла во весь голос. Никто не подошел, не помог встать. Ни одного теплого слова не нашлось у прохожих. Все шли мимо, не слыша, не видя бабьих слез.

Дашка, придерживая обеими руками вмиг отяжелевший низ живота, побрела домой, не видя дороги.

Лишь ночью рассказала детям о случившемся, а под утро родила Колю, поведав Ульяне о своей беде:

— Хреново с мужиками жить. Хлопотно и паскудно. Но как одной бедовать? Как жить без мужичьей защиты? Иной сморчок, глянешь, плевка не стоит, а коль рядом идет да в доме живет, уже никто не тронет ни детей, ни саму. Но где взять хозяина? Ведь вот трижды обмишурилась! Что делать теперь? Так и повадятся трясти? — сетовала баба.

— Ты погоди выть. Дай мне помозговать, — ответила Ульяна. А на другой день, не предупредив, привела в дом участкового. Тот расспросил Дарью, где и кто ее ограбил, попросил вспомнить внешность мужиков и, ничего не обещая, ушел из дома. А уже под вечер снова заявился.

— Нашли обидчиков. Пиши заявление!

— Да что ты, помилуй! Они меня со свету сживут. Да ладно я, а дети? Им вовсе не станет проходу. Что хочешь, с ними утворят. Они ведь малые покуда. От своры не отобьются. Уже грозили Ольгу носиловать. Хрен с ними, пусть подавятся! — отмахнулась баба.

— Глупая ты, Дарья! Коль теперь не дадим по рукам, повадятся каждый день грабить тебя. Ничто уже не остановит, если сейчас гадов отпустим. Не смей прощать. Иначе никогда больше не вступлюсь за тебя. Сегодня у тебя отняли и побили, завтра до детей доберутся. Сумей защититься и их сберечь. Не прощай…

И написала Дарья заявление под одобрительные слова Ульяны. А утром к ней пожаловала вся родня грабителей. Больше десятка человек гоношились вокруг дома, грозили, обзывали, звали Дарью из дома. Та не выходила. Тогда пообещали побить окна. Вот тут и подошли к ним Ульяна с Петровичем. Милицией пригрозили. Родня мигом стихла.

— Чего приперлись сюда? На что глотку дерете? — сдвинул брови Петрович.

— Пусть заявленье свое заберет у ментов!

— Того не требуют, того лишь просят!

— Не облиняла бы она за бутылку самогонки! А то ишь, кипиж подняла! Из-за нее мужиков в лягашку взяли! Если их не отпустят, и ей, и выродкам башки свернем.

— Вы еще погрозите! — усмехнулся Петрович, увидев подтягивающихся к дому Дарьи соседей. У них кулаки уже были наготове.

— Послушайте! Вы что? Вконец озверели? Беременную бабу избили и обокрали, вы ж еще и защищаете своих, заместо того, чтоб прощенья просить за разбойников, грозитесь семью порешить? Ну она ж не в лесу живет единой душой, чтоб вступиться было некому. Ни ее, ни детву в обиду не дадим, — предупредила Ульяна и предложила: — Вам сюда с горячей головой объявляться неможно. Чтоб большой беды не стряслось, уходит те восвояси, пока не поздно..

— Слушай, ведьма! Мы не пришли сюда драться со всей улицей. И самогонщица со своим выводком никому не нужна. Но… Пусть заявленье заберет, чтоб наших выпустили! — кричал отец одного из грабителей.

— Ее обидели ваши козлы! Разве о прощении так просят? — насупился Петрович.

— Мы заплатим ей!

— Вернем продукты!

— Ну, извинятся перед Дашкой! Что еще?

— Ты так лопочешь, словно одолженье ей делаешь! Кто обосрался в этом случае? Не Дарья у ваших отняла! Они у нее! — кричал каменщик Василий, продираясь сквозь соседей поближе к чужакам. Кулаки его были сцеплены и заметно побелели.

— А что, я должен шапку перед ней ломать?

— А не хочешь землю грызть, падла? — рявкнуло над головами леденяще жутко, и головы собравшихся невольно втянулись в плечи.

Михаил Селиванов, раздвинув соседей, встал перед незваными горожанами:

— С какого хрена тут возникли, козлы? Бабу, ее детей крошить вздумали? Гоношитесь здесь? Иль решили, что вступиться за них некому? Я вас самих — всех до единого тут урою! — схватил двоих мужиков из кучки родственников, поднял над головами и, стукнув друг о друга так, что хруст пошел, отбросил далеко в сторону и нагнулся за другими, но чужаки успели ускользнуть и бежали по улице так, словно за ними гналась лютая звериная свора.

Не оглядываясь, не переговариваясь, они мчались так, что даже на своей импортной машине вряд ли догнал бы их Селиванов.

— Слушайте, мужики! До меня дошло, как обидели Дарью. Она ребенка родила. А ее ограбили. Может, семье жрать нечего. Там трое детей. Давайте поможем!

Но никто из соседей не поддержал Михаила. Одни, пожав плечами, отошли от дома Дашки молча, другие, пробурчав вполголоса:

— Нашел нуждающуюся…

— Да у ней, если по совести, денег больше, чем у нас всех…