мужниной любови не знают. Разве только колотушек досыта познала. Ну и злая она была, хуже собаки.

— Бабуль, почему как о мертвой говоришь? — спросила девка.

— А она и померла на прошлой неделе. Мне позвонили. Я сказала им, что хоронить невестку мне не на что. Пускай как хотят ее закопают. Добавила, что не отдам за нее последние копейки, самой на хлеб оставить надо. С голоду сдыхать не хочу. Невестка тож не щедрой ко мне была. За все годы пряника не купила. От того и я не раскошелюсь. Ушла, и ладно. Жаль, что помянуть нечем, — рассмеялась бабка.

— А от чего умерла она, тебе сказали?

— Не. Хотя, может, и запамятовала! Ну да хрен с ней! И так понятно, от чего дурные помирают, коли даже умным мало места на земле и их смерть гребет. А у нас в семье токмо ты да я умные.

Придвинулась к Лельке вплотную и продолжила тихо:

— Ты думаешь, что бляди только теперь появились на свет, а раньше они не водились? Шалишь, сучки завсегда имелись, девчонка ты моя! Вот когда война началась, мне шестнадцать годочков минуло. Трое старших братов на ей погибли. А я со стариками в доме осталась. Куда деваться, кто-то должен помогать им. Так-то вот косим траву на лугу с отцом и дедом, для, коровы, глядь — по дороге мотоциклы, танки, машины рекой идут. Наши уже кинули город. В немцев стрелять стало некому. Мы к дороге подошли ближе, глядим, какие же они есть. Отец в руках бутыль молока держал, бабка принесла. Глядь, немец к нам идет. Молока попросил. А что, жаль его? Едино сдавать уже некуда. Он напился, достал из кармана деньги — ихние, отец отказался, тогда шоколад принес, большую и нитку, и мне отдал. Я спасибо сказала. Он по плечу погладил. Бабку в щеку поцеловал. Потом показал на семь вечера и объяснил на пальцах, что в это время за молоком придет, — рассмеялась бабка. И продолжила сквозь хохот: — Моя бабка жопу отставила, себя за сиськи дергает, на часы показывает, мол, в девять вечера корову доит. Немец понял кое-как, но на всяк случай отскочил от бабки, чтоб, изображая корову, еще чего-нибудь не утворила. Ну да обошлось. Когда домой вечером воротились, соседи прибежали, всякие новости принесли про немцев. Говорили, как тебя вытащили из подвала второго секретаря горкома партии. Гог от мобилизации спрятался вместе со своим инструктором. А секретарша ихняя плюнула в лицо им и немцу. Ее тут же застрелили. Прямо при всех. Тут же долговязый офицер подошел к Шуре. Ну, она в горкоме комсомола работала. Он предложил ей поцеловать ее в щеку. Она ему трах по морде! И тут же пулю схлопотала. Ведь у ней парализованная бабка осталась, но кого это чесало? Шурка сама о том должна была думать. Ее, такую сознательную, и хоронить нынче некому, сетовали соседи. А еще немцы повесили объявление, что станут брать наших горожан на работу…

— На какую? — перебила Лелька.

— Разную. И в сучки тоже! У них бардак был с размахом — в три этажа!

— А бляди чьи?

— Свои, из нашенских набрали. Никого силой не тянули, сами шли. И платили там неплохо, сами бабы хвалились. Никто не жаловался.

— Ты-то где работала?

— Так вот пришел в тот вечер немец за молоком и меня с собой зовет, к ихнему главному. А поняли так: он большие звезды на погонах показал, потом на меня, мол, убирать у него будешь, за это платить станут хорошо. Я и пошла.

Бабка поправила фартук и опять заговорила:

— Уж и не знаю, чем глянулась ихнему начальнику. Привели меня к нему, а он сидит за столом, такой толстый, и лопочет не по-нашему. Тут переводчик подоспел. Втолковал, что берут на работу к офицеру. Надо будет убирать в кабинете, топить печки, подать чай. За это станут давать продукты и деньги. Если очень постараюсь и мной будут довольны, моя семья заживет без нужды…

— А к тебе немцы приставали? — перебила девка.

— Ну а как же? Я ж хорошенькой была по молодости. Случалось, идет офицер мимо, а сам хвать за сиську. Я только и успевала взвизгнуть и отскочить, а он, стервец, хохочет во всю глотку. В другой раз за задницу ущипнет. Я молчу, боюсь, чтоб не стрельнули, как других. А как-то под Новый год убираю в кабинете, ну, все, что обычно, делаю, тут ихний начальник пришел, стоит, смотрит и вдруг шампанское предложил. Говорю ему, мол, не пью, он сует — пей! Пригубила, на стол поставила, а тот офицер смотрит и хохочет. Целоваться полез. Я вырвалась, заплакала, обидно стало. Он что-то лопотал, потом извинялся, это без переводчика поняла.

— Так и не отодрал он тебя? — встряла Лелька.

— Нет! Что ты!

— Ох и дремучая моя бабка! — вырвалось у девки невольное.

— Чего? Да у меня тогда свой парень имелся — твой дед! Его любила, зачем мне немец?

— Он заплатил бы! А дед только пузо мог набить. Настоящей любви не знает.

— Ты в ней что смыслишь? Вон я со своим сколько лет прожила, пи разу не поругались. Душа в душу жили.

Дед на войне был?

То как же? Само собой. А вот меня чуть в зону не упекли за то, что на немцев работала.

— Не только ты, полгорода на них пахало, даже в притопах!

— Во! И я о том напомнила. Пригрозила, что Сталину пожалуюсь. Ведь три моих брата погибли на войне. Я-то всего уборщицей, другие шлюхами стали при немцах, и им ничего. Ну, другого не накопали и отпустили.

— Баб, а как ты с дедом встретилась после войны?

— Oй, и не говори! Мы ж с ним до войны три зимы миловались. Целовались только ночью, чтоб никто не видел. Ну, на сенокосе, чего греха таить, тяпнет, случалось, за титьку, прижмется весь как есть, а потом отскочит ровно ошпаренный. Я тогда ничего не понимала — с чего это он огнем горит? А тут в саду яблони обкапывала. И не оглянулись на шаги. Он же, озорник, сзади подошел, как обхватил, ну всю как есть. Ни свету белого, ни люду не стыдясь. А через дне недели свадьбу справили.

— Хочешь сказать, будто он терпел те две недели? Ни за что не поверю!

— А я и не брешу! Где уж две недели. Он четыре с лишним года воевал. Совсем мужиком сделался. Голова и та поседела. Вечером того же дня привел меня к реке, на наше место, и давай меня целовать да кофтенку расстегивать, все сорвал. Уж как просила его не трогать меня, слушать не стал.

— Зато потом отвернулся и захрапел! — съязвила Лелька.

Не бреши! То о своем Сереге призналась. Твой дед

свиньей не был! Схватил меня на руки, и плачет, и хохочет.

«Девочка моя! Как трудно пришлось, а все же сберегла себя для меня! Значит, впрямь любила. И дождалась… Спасибо, родная!» — всплакнула бабка, вспомнив.

— Всем порочившим меня — пасти заткнул. И за много лет никогда не изменял.

— Откуда знаешь? Иль счетчик у него на яйцах был? Никогда в эти сказки не поверю, — фыркнула Лелька.

— Дурочка моя губошлепая! О чем споришь? Ты не жила с мужиком постоянно. Лишь наскоками. А станешь женой, совсем другой разговор. Насквозь его знать будешь, что он хочет, о чем думает. А уж верен тебе или нет, то, как дважды два, мигом и без мороки узнаешь.

— Я никогда не выйду замуж! — нахмурилась Лелька.

— Не зарекайся, никто свою судьбу наперед не знает. Только Господь! Что даст, то и будет.

— Бабуль, зачем упреки бардаком до конца жизни слышать? В притоне все мужики восторгаются мной, а этот колотить, ругать станет. На хрена такая доля?

— Мои подруги девками выходили. А едино были биты и руганы за никчемность. Тут не угадаешь, на кого нарвешься. Чаще случается, когда путевым говно попадается. И живут, терпят, куда деваться?

— А ты дедом была довольна?

— Ну да! Он не шебутной, хозяйственный, спокойный, меру во всем знал, заботился обо всех. Чего еще надо?

— Мне, помимо того, нужно, чтоб был горячим в постели, ласковым.

— Это от тебя зависит. Но такое по молодости требуется, в старости прыть ни к чему…

— Хочу, чтоб подарки приносил!

— Сама должна стать подарком, а то ишь губищи развесила! Ублажай тебя во все места, а кто с себя