—
Учиться поедем, — ответила Зойка.
—
Што ж, Бог с вами. Хочь там друг за дружку держитесь, — попросил лесник.
Через неделю Зоя и Николай уехали.
—
Ишь, про деда не поспрашал, не наведал, — сетовал лесник.
—
Немудрено. Горькое долго помнится, — вступилась Марья.
—
Дед тому не вина. Наведал бы — не убыло б. Злой растеть, оно негоже. На всех серчать не след.
—
Израстется — одумается.
—
Припоздает. Акимыч не зазря сам про смертушку поминает, знать, кончину чуит, — взгрустнул лесник.
—
Кольке Акимыч чужой. Сам говоришь — не вспомнил. Знать, судьба посмеялась. Чужих берег, своего не углядел. Нынче за то расплачивается…
—
Што с ево спросу! Ить в лежку судьбина — сука кинула. Ни она, ни люд жалости к ему не поимели. От могилы-то и пововсе не дождет тепла. Так и уйдет к Господу бедолагой.
—
Все потому, что и с бородой дитем остался,
вздохнула Марья.
Макарыч дрогнул плечами. Себя вспомнил. В ту лихую годину, человеческий язык забыв, шел он в зимовье с неудачной охоты. Лето стояло. Тайга под солнцем кости парила. Пахла духмянно, сыто. У Макарыча в животе черти в лапту играли. Пустое ружье руки еле держали. И только к порогу подоспел, слышит — через завалы кто-то ломится к избе. Глянул туда, и в глазах помутнело.
Медведь шел к Макарычу. Зло рявкнул, на дыбки вскакивал, торопился. Немного не дойдя, приостановился, принюхался. В желтых глазах боль и злость. У Макарыча колени лихую дробь начали выстукивать. Ноги к крыльцу приросли. С испугу не слушались. Зверь все ближе подходил. Лесник кой-как за дверь упрятался. Медведь начал когтями порог драть.
Макарыч сначала Бога призывал, потом, крестясь, глянул из окна. Медведь сидел на крыльце, как человек, и обиженно ревел, выставив перед собой лапу. Из нее кровь струилась. Лесник присмотрелся. Сучок в лапе увидел. Он-то и досаждал зверю.
«Не выйди — ен в избу вломитца, выглянь — угрохаит», — подумал лесник. Но все же высунулся из-за двери. Медведь к нему подался. Лапу показывал. Вспотел Макарыч до самых пят. Покрепче сучок ухватил. Выдернул и мигом в дверь, чтоб плюху в благодарность не получить. Коротко рявкнув, сел зверь перед окном, долго рану зализывал. А на другой день у избы колоду дикого меда Макарыч нашел. От себя зверь оторвал. Поделился. А вот люди… И больно стало.
Сшил он однажды знакомому мужику торбаза [1]. За них тот посулил порохом поделиться. Лесник в придачу отдал рукавицы камусные[2]. Когда за порохом пришел, тот цепного кобеля спустил. Да еще вслед хохотал. Потом Макарыч отквитался, бока ему намял…
А тот — лысый, при сельсовете начальник — выпросил у лесника пять шкур медвежьих. Говорил, для детишек сиротских, дескать. Сам сарай шкурами обил, чтоб куры не померзли. И тоже ни за понюшку. Даже на постой не позвал ни разу Куска хлеба не предложил.
Макарыч от таких думок осерчал на себя: «Вот и силы имеютца, да спробуй приложи. Каталажкой грозятца. Чево уж Акимыча судим».
—
Что-то мы про него вспомнили, может, худо старому? — обронила Марья.
—
Старое дерево живучее. Ево согнуть мудре
но.
—
Я вечор яйца во сне видела.
—
Каму к нам являтца?
—
Может, Потапов-лиходей.
—
Не-е-е. Спужаитца.
—
Тогда и я не знаю.
А к вечеру в избу привидением Акимыч вошел. На образа перекрестился.
—
Легок на помине, — обрадовалась Марья.
—
Все не целованай? — подошел к старику
Макарыч.
—
Не стерпел. Внучка решился наведать. Слыхал, на большой земле война началась. Как ба Колю не забрали.
—
В свет уехал, в науку. Припоздал ты
малость.
Аль баба какая в дороге приветила?
—
Кому што, тебе жа про баб побалагурить — медом не потчуй. Ох и кобель ты, Макарыч, прости Господи.
—
Какой же ноне с мине кобель? Живу по писанию, с бабой. Ты жа хошь мышу какую обогрел ба.
—
Язык твой грязнай. Слухать срамно. Я с болячкой к тебе, а ты, што дите, тешишься.
—
Оженить тя хочу. Пора ужо. Доспел до мужика-то.
—
Што б те в бельма козел плюнул.
—
Я ему плюну! За што ты мине козла сулишь?
—
Козлы ноне лучче баб. Те норовят даже эту животину в упрямстве обскакать. Намедни мужики около сельпо собрались. Об войне толковали. Без шуму. Чья-то баба тут подоспела. Свово за рукав потянула. Бездельным лаяла. Помыслить только, скандал учинила на весь свет. Уволокла таки. Мужиков не усовестилась. Чернословьем изошлась.
—
Мы те не таку сыщем. Ладную, смирную.
—
Холера ты песья. Я уж гроб сготовил. На
чердаке сохнет.
—
Пошто загодя?
—
Запас карман не сушит. Впрок сладил. Потом со мной не морочиться.
—
Ты ить и не жил. Сладостев, утех не изведал. Без их помирать досадно.
—
Век мой отошел. Ништо не в радость. Внучок разве, да и то оплошал.
—
Свидитесь, даст Бог.
—
Какой он нынче?
—
Ого! Мужик толковай, скажу тибе. И уже не промах. В девках не засидитца.
—
В родителя удался, бесенок.
—
То не грех.
—
Ежели ко времени, то по-путевому.
—
Ишь че схотел, — рассмеялся Макарыч.
—
Ты ево не балуй.
—
То не от мине. Што внутрях вложено, то и сбудитца.
—
Не про то я толкую. Коль ноне бабы в науке завелись, могет сбаловаться. Ты б втолковал ему, што баба, ровно крест нательный, единай должна быть.
Вы читаете Макарыч
